Читаем без скачивания Детородный возраст - Наталья Земскова

– Вся еда – дорогущая! – округляла свои серые с рыжим ободком глаза Лерка и долго выразительно молчала. – Мясо там просто роскошь и покупается исключительно к праздникам. Кусочек масла стоит как женская кофточка. Чуть с голоду не умерла, одними мандаринами кормили…

– Да черт с ним, с этим маслом, – встревала подозрительная Власова. – Ты что, не понимаешь, у него там только по паспорту может быть четыре жены, не считая наложниц. Мусульмане и есть мусульмане.

– Арфан – европеец, – вяло отмахивалась похудевшая встревоженная Лера.

– Ну конечно, здесь – да…

Апофеозом сирийско-русского семейного конфликта стал пустяковый разговор Вербицкой с каким-то мужиком на улице – тот принял ее за свою знакомую. Она получила от мужа по физиономии прямо на месте преступления и побежала покупать билет на самолет. После этого была еще одна каникулярная Сирия, откуда Вербицкая вернулась чернее тучи, но всё же начала по инерции оформлять документы на постоянную визу.

Власова легко поступила в аспирантуру и в тот же день познакомилась с тридцатилетним югославом под метр девяносто, с широченной улыбкой и собственной адвокатской конторой. Кстати, в лавре, куда зашла просто так, в перерыве между занятиями. Димитр ужасно говорил по-русски, но поняли они друг друга на удивление быстро. Ни в Питере, ни в Чите свадьбу делать не стали – отпраздновали в Югославии, и, говорили, со стороны невесты не приехал никто.

Но к тому времени мы практически потерялись. В середине пятого курса я сама неожиданно вышла замуж по «дружеской любви». Не из расчета, как сейчас понимаю. В холодном чопорном Ленинграде мне нужен был близкий человек, человек, который бы всё решал, а главное, знал за меня. Казалось, я его нашла. Подруги деликатно покивали: да, интересный парень, но без денег и приезжий – поснимаете квартиру, помучаетесь и рванете домой. Но путем невероятно сложных многоступенчатых обменов родители сумели для нас выменять – тогда никто ничего не покупал – небольшую двушку в Купчино, и начались прелести жизни в мегаполисе с маленьким ребенком, без бабушек и вообще без родных. Всё, что не имело отношения к семье, мгновенно улетучилось: подруги, кавалеры, планы. Чтобы Аню взяли в детский сад, я устроилась туда методистом и уже через год начала и скучать, и страдать, и томиться. Как-то очень скоро выяснилось, что это не мое, но с переменой участи я всё тянула и тянула, и даже посоветоваться было не с кем. Ходить, вынашивать решение проблемы было просто некогда, и она копилась, наслаивалась, уходила вглубь, закручивалась в пружину всё туже и туже, чтобы в один прекрасный день развернуться во всю силу и взломать мою жизнь изнутри.

В этот вязкий и смутный период я и узнала продолжение истории Вербицкой, которая однажды, спустя года три-четыре после окончания института, позвонила в мою дверь и влетела так, словно мы расстались вчера. Она совсем не изменилась, только курить начала и стала еще тоньше и прозрачней. Примерно сутки во всех деталях Лерка рассказывала о том, что сирийской жизни выдержала ровно полтора года и с шестимесячной дочкой тайком, с помощью сотрудников посольства, улетела в Москву. Теперь живет в Орске и трясется от страха, боясь, что арабский муж отберет маленькую Ливию. Девочка родилась совсем темненькая, она точная копия папы Арфана, Леркина мама от нее без ума.

Ваххам-Вербицкая не могла остановиться, вспоминая всё новые подробности своей недолгой арабской жизни, и я понимала, что ей нужно выговориться не раз, не два и даже не три, а лучше сто двадцать пять и со всеми деталями – только тогда станет легче. В Орске этого делать нельзя, в Орске нужно держать спину, и она поспешила в Питер.

– Но почему ты не вернешься сюда, в привычную среду? – спросила я тогда, и Лерка обомлела от моей недогадливости:

– Там, на Урале, меня уж точно никто не найдет, а здесь – ты посмотри – кругом одни арабы.

Мы просидели всю ночь и весь день, не выходя на улицу. Мне с трудом удалось вставить вопрос про Власову, но Лера лишь пожала плечами:

– Сто лет назад прислала фотку, где она с павлинами на фоне дома с садом, – и всё, как в воду канула. Ни слова. Но Югославия, слава богу, не Сирия – права была Лариска.

С той нашей встречи прошла еще одна жизнь. Я развелась, заработала собственную квартиру, поменяла профессию, состоялась как журналист и жила с неистовым стремлением всё время куда-то лететь. От пассивности не осталось следа, я бежала за десятью зайцами сразу и, как ни странно, кого-то из этих зайцев успевала изловить. Я завела чудеснейшую молодую няню и обрела частичную свободу от всего, много ездила, много писала и не желала никаких романов и семей. Чувство свободы и молодости с запасом, то есть чувство возможностей – лучшее, что было в тот период, и повторить его, наверное, нельзя.

Через пять лет снова объявилась Лерка – телефонным звонком. Целый час по межгороду она рассказывала свои новости: снимает документальные фильмы на местной киностудии и ездит с ними на разные интересные фестивали, заводит романы, замуж не вышла (не хочет), есть бойфренд на девять лет моложе, но чего-то самого важного по-прежнему нет. Или это только так кажется? Ей немного тоскливо в России, и она с радостью сбежала бы в какую-нибудь цивилизованную страну, но не может оставить мать, да и с мужьями связываться не очень хочется. Я опять спросила про Ларису – повисла пауза, а потом послышался изменившийся Леркин голос:

– Ее убили в Косово. Я думала, ты знаешь.

Нет, я не знала. Я не знала. Убили в Косово.

Мне захотелось встать и немедленно выйти на воздух, но я сидела до самой ночи и не могла пошевелиться, будто меня пригвоздили.

…Вот и еще одно подтверждение привычной аксиомы: каждый проходит свой собственный путь. Как может. Как умеет. Как выходит. Или не выходит. Существует орбита, сойти с которой нельзя. И это бы еще полдела, полбеды. Настоящая беда в том, что жизнь – это вообще причудливая многоактная абсурдистская пьеса без антракта, где все герои ждут своего Годо, а он никогда-никогда не приходит, и неизвестно, есть ли он вообще. Так стоит ли стараться, и страдать, и биться, как Лариска тогда или вот как теперь я…

Я часами ходила потом по бывшему, по «тому» Ленинграду и, как ни пыталась, не могла отыскать ни одной пирожковой нашего времени, из которого мы все так стремились выскочить в мифическое лучезарное будущее, полагая, что количество затраченных сил обязательно окажется прямо пропорционально ожидаемому результату. И что, в конце концов, этим результатом считать? То «наше время», конечно, свернулось, исчезло, и мы, которые остались, – уже не мы, но я по-прежнему не могу не верить в какой-то высший и окончательный смысл и потому ломлюсь в это странное «будущее», как водится, жертвуя сегодняшним днем и скармливая ему настоящее.

Маргарита сидела в кафе напротив Толстоброва и ловила в глазах Николая Степановича искреннее восхищение. Послезавтра на работу, а вчера он звонит и говорит, что необходимо встретиться. Она согласилась, хотя ни выходить, ни разговаривать, ни выглядеть сил уже не оставалось. И вот, размешивая ложечкой горячий шоколад, думала о том, что ни одно движение, с тех пор как она вернулась, не было сделано ею добровольно, все оказались навязаны. Парикмахерская, вернисаж, Валерины коллеги, Генрих и сейчас Толстобров – всё это впивалось в нее по очереди, требуя полного включения и нехотя отпуская. Маргарита смотрела на людей, бодро перемещающихся за окном, и ей казалось, что все они там тоже не по доброй воле, все заставлены и вынуждены двигаться по невидимому кругу, как ослики в Средней Азии вокруг древних колодцев. Вот так бежит, бежит человечек, будто бы изобретая и преодолевая свой, исключительно собственный маршрут, а потом раз – и на каком-то повороте выясняется, что это лишь частичка надоевшего старого круга, невесть как проступившего сквозь новые очертания. Часто эти круги пересекаются, совмещаются, но редко отпускают человека: должно быть, сила притяжения огромна; и нужен ракетоноситель, чтобы, наконец, оторваться. Где его только взять…

– Как девочки? – спросила она Николая Степановича, чтобы что-то спросить, и он заговорил горячо и заинтересованно, потому что о своих дочерях не переставал думать никогда, и все это знали.

– Иринка, старшая, влюбилась, а этот прохвост не звонит, поссорились они, что ли? Неделю уже не звонит, так ты представь, весь мир остановился: она лежит и смотрит в потолок, а мы вокруг на цыпочках, не знаем, что и делать. Доченька, говорю, сходи в кино, в бассейн, ну я не знаю куда, ну к подруге. А она: папа, не напрягай, – и опять в потолок. Пришлось выписывать больничный – ведь выгонят из института. Боюсь, не наглоталась бы чего, таблетки все попрятали, дежурим вот по очереди то жена, то я, одну не оставляем.

Толстобров сжимал и разжимал кулаки, переломал все зубочистки на столике и, наконец, уставился в окно, созерцая внутри себя какие-то картинки.