Читаем без скачивания 14. Женская проза «нулевых» - Алиса Ганиева

Долго тупо соображаю, какой гель для душа выбрать – Palmolive молочко с медом или Johnson’s апельсин. Беру Palmolive.

Намыливаю Fructis’ом голову – как всегда, два раза, – тщательно промываю, с пукающим звуком выдавливаю в ладонь остатки бальзама-ополаскивателя, ритуально размазываю по волосам. Долго стою под колючими струйками душа. Беру с полочки пену для бритья, брею ноги. Брею под мышками. Пытаюсь полоснуть себя по запястью, но у меня неподходящая бритва – женская водянисто-голубая Gillette Venus. Только царапаюсь. Лезу в шкафчик-уголок, подвешенный над ванной, и нахожу нормальное лезвие.

Вспарываю кожу на запястье. Ощущения, оказывается, такие же, как если оцарапать руку листком бумаги: сначала холодок в позвоночнике и плечах, только потом, с большим опозданием – больно. Совсем чуть-чуть больно.

Крови нет. Кожа странно отслаивается от моей руки мокрым лоскутком, под ней я вижу маленькую, из тончайшей пластмассы пластину с двумя аккуратными плоскими кнопками. На одной значится: ПЕРЕЗАГ, на другой – ВЫКЛ.

Какие еще живые? Их нет. Они проиграли.

Так вот, значит…

Но для меня – что это меняет?

Конец Революции я помню довольно смутно. Последнее, что я помню: день, когда написала очень мелкими буквами на очень маленьком кусочке бумаги одно слово – «умереть» – и отнесла его вниз, к статуе; вниз, где были только они.

И статуя помогла мне.

Но для меня лично – что это меняет?

Для меня, по памяти собранной кем-то, кто не мог без меня жить (куда же он делся? почему не дождался меня? Проиграл… Они все проиграли). Для меня, по памяти собравшей его – без которого не могу я.

Для меня – что это меняет?

Не могу больше, всё равно не могу больше.

Немного медлю, решая: ПЕРЕЗАГ или ВЫКЛ.

Вру, я уже всё решила – просто тяну время.

Выключаю воду, сажусь на дно ванной, мягко нажимаю на кнопку.

Семья

Дима прибежал на перрон всего за две минуты до отхода поезда, еще с минуту, часто дыша на проводницу мятным перегаром, рылся в карманах куртки в поисках билета; наконец по-хозяйски облобызал розовощекую спутницу и метко ввалился в покачнувшийся вагон.

В купе, кроме него, никого не было. Задумчиво мотаясь из стороны в сторону и тихо матерясь, Дима долго боролся с влажным постельным бельем. Одержав победу, со стоном взгромоздился на верхнюю полку, засунул кошелек под подушку и немедленно уснул.

Во сне Диме мерещилось, что на каком-то ночном полустанке в купе вошел потный толстяк с маленьким чемоданом и старомодной тростью в руке. Сел, отдуваясь, у окна, стянул с себя облезлую шапку из больного черного кролика. Под кроликом обнаружилась лишь половина головы, сиротливо ютившаяся на короткой, в тюленьих складочках шее. Верхняя часть черепа необъяснимым образом отсутствовала: не было ни лба, ни затылка, ни темени, словно всё это аккуратно отрезали прямо по линии бровей и сняли, как проржавевшую крышку с походного котелка.

– Инвалид, – слегка извиняющимся тоном представился пассажир.

– Ды-ы… – неразборчиво мыкнул Дима в ответ.

Дальше ехали молча. Пухлой рукой с неухоженными, под корень обгрызенными ногтями инвалид лениво залезал к себе в голову, сосредоточенно там ковырялся, вытаскивал большие круглые виноградины и без особого аппетита жевал. Винограда в голове было слишком много; когда поезд качало, фиолетовые мускатины рассыпались по полу, толстяк, чертыхаясь, лез их поднимать, и из дырки вываливалось еще больше, целые гроздья.

– Угощайся, – он по-хозяйски сунул Диме под нос пригоршню, но тот отказался, сообразив, что виноград, скорее всего, немытый.

– Ну как хочешь, – обиделся инвалид. – А то, может, курочки? – суетливая пятерня с готовностью зашуровала где-то на самом дне головы. – У меня тут… с чесночком?

Дима отказался и от курицы тоже, и толстяк, заскучав, вернулся к окну. Долго сидел, уставившись в мельтешащую темноту, покусывал заусенцы на пальцах. Потом встал, пошел выкидывать виноградные и куриные косточки. Аккуратно, чтобы не просыпать остатки закуски, улегся.

Утром Дима проснулся с привычной головной болью и совершенно новым тошнотворным ощущением, что накануне он случайно проглотил десятка два улиток, которые теперь медленно умирали у него в желудке, извиваясь в последней агонии. Вчерашний толстяк в купе действительно наличествовал. Впрочем, свою крышку он, видимо, уже отыскал и приладил на место: голова выглядела вполне буднично и яйцевидно.

Дима неприветливо сполз с верхней полки, покачиваясь, добрался до изгаженного туалета и в несколько заходов избавился от копошившихся внутри него тварей. Стало полегче.

Когда Дима вернулся, в купе кроме толстяка обнаружилась еще какая-то девица. Дима решил, что она, вероятно, всё время спала на верхней полке, но он ее не заметил, потому что она была совершенно плоская и под одеялом не различалась. Теперь девица сидела у окна и сосредоточенно снимала с одежды налипшие за ночь белые катышки – продукт полураспада видавшего виды железнодорожного белья.

Есть не хотелось. Дима присосался к гигантской «Аква минерале», выпил не меньше трети и уполз к себе. Девица рассеянно проводила его взглядом и продолжила отковыривать от футболки беленькие. Каждую беленькую она сначала пристально рассматривала, затем теряла к ней всякий интерес и стряхивала на пол. Временами девица замирала и с отрешенным видом погружалась в созерцание своих ногтей – на ногтях был французский маникюр: розовые серединки с белыми кончиками. Потом выходила из транса и снова принималась себя ощипывать.

Из соседнего купе доносился пронзительный голос мальчика, исступленно вопившего:

– А это кто?

– А это кто?

– А это кто?

Ему вторил приятный, грудной женский голос:

– А это – медвежонок.

– А это – медвежонок.

– А это – медвежонок.

Дима заснул.

– Обедать-то будешь или тошнит? – кто-то настырно тряс его за рукав.

Дима жалобно замычал и проснулся. Перед ним стоял вчерашний инвалид и призывно размахивал вонючим бутербродом с останкинской колбасой.

Недобитые улитки угрожающе заерзали в желудке.

– Нет, – угрюмо отозвался Дима.

– И чего ты вчера так нажрался? – удивленно загудел инвалид. – Надо ж меру знать… я ж тебе говорил…

Под этот мерный бубнеж Дима уже начал было снова засыпать, когда толстяк неожиданно приблизил свое круглое лицо прямо к его уху и, дохнув на Диму гнилым фруктовым теплом, тихо скомандовал:

– Слазь давай.

Дима ошалело уставился на соседа по купе, судорожно пытаясь сообразить, когда это между ними возникла такая близость. И когда, собственно, они успели вместе выпить.

Толстяк тем временем взял свою инвалидную палку – вероятно, ее Дима и принял ночью за трость – и нетерпеливо постучал по Диминой полке снизу.

– Слазь, Дим, слазь. Вон и жена уже, небось, соскучилась, – инвалид радостно показывал красным пальцем на девку с французским маникюром.

– Послушай, папаша, – устало сказал Дима, – отвяжись, а? Ты меня с кем-то путаешь. И нет у меня никакой жены.

– Ты что, спятил? – с ужасом прошептал инвалид. – А Лиза-то тебе кто? – снова ткнул пальцем в спутницу.

– Да не знаю я! – заорал Дима. – Хочешь, паспорт посмотри! Нет у меня жены!

Память услужливо вывалила на Диму позавчерашнюю неприятную сцену. Пухлая толстозадая Катя, шмыгая носом, невнимательно слушает его теорию о том, что брак не только ограничивает свободу личности, но еще и разрушает любовь. «Ну Ди-и-им, – слезливо ноет Катя, – ну дава-а-ай». Дима понимающе гладит ее по спине, постепенно опуская руку всё ниже…

– Ну давай, давай, покажи паспорт! Очень даже интересно, – снова подал голос толстяк.

– Во-во, покажи, сволочь! – неожиданно зарыдала девка.

Дима мутно оглядел психопатку: тощая как вобла. Убитые перекисью волосы. Колючие карие глаза злобно выглядывают из синеватых кругов. Довольно красивый рот. Слишком длинный нос. В целом вид довольно потасканный.

Дима молча вытащил из кармана куртки паспорт, раскрыл, злобно зашелестел. На четырнадцатой странице, маленький и аккуратный, красовался штамп. Тверским отделом ЗАГС гор. Москвы зарегистрирован брак с Елизаветой Геннадьевной Прокопец.

«Белая горячка», – спокойно подумал Дима.

Дима не то чтобы много пил. Во-первых, работа собачьего инструктора алкоголизм исключала: все его собаки, кроме глупого кокера Феди, не любили запах спиртного. Во-вторых, у него были принципы. Но иногда Дима брал пару дней за свой счет – так что вместе с выходными получалось четыре – и всё же пил много.

– Щас, щас, – пробормотал Дима и попытался сосредоточиться. – Так, так, значит, вот как, значит…