Читаем без скачивания Змеев столб - Ариадна Борисова

– Сво-о-олочь го-о-олод… – протяжно пела она, колдуя над кастрюлей с мучной болтушкой, что-то подсыпая в нее и подмешивая.

Голодные люди говорят медленно, будто тянут заунывную песню. На мысе распевали все, в слаженный хор не вступило только начальство.

Поверх клейкого киселя из прокаленной муки, цвета кофе с молоком, вкусно плавали обманчиво-морковные ягодные хлопья. Прихлебывая островной «суп» серебряной ложкой из банки из-под американской тушенки, от которой остались одни воспоминания, Хаим думал, что, наверное, нет такого дела, с каким старуха не умела бы справиться лучше других в этом забытом богом краю.

Юрт с маленькими детьми становилось все меньше. Многие их обитатели еле передвигались на толстых ногах, опухших от водянки – спутницы цинги. Пани Ядвига первой вызнала о гибели обитателей юрты номер десять, где жили многодетная мать и пожилая пара. Очевидно, никто из них не смог разжечь утром камелек, либо не нашлось, чем, и все они просто замерзли.

На сход в Сталинском уголке, созванный Тугариным, явилась едва ли четверть населения мыса.

– Что будем делать с трупами? – спросил Змей, досадливо морщась, без обычных речей и рассусоливания.

– У тебя хотели узнать, – ответила пани Ядвига.

Он сделал вид, что не расслышал дерзости.

Довольно еще дюжий старик Кимантайтис, бывший хозяин богатого хутора, сказал:

– Трупы прямо у дверей юрт лежат.

– Сил нет хоронить, и досок нет на гробы, – всхлипнул кто-то.

– Без могил, без крестов!.. – простонала женщина в мешочном колпаке, и всех словно прорвало – закричали, заплакали:

– Не дается вечная мерзлота!

– Дров нет ямы таять!

– Песцы у моего мертвого сыночка ручки отъели…

– Жить по-человечески не дали, теперь помереть по-человечески не дают!

– Это кто тебе жить не дает? – поднял голову съежившийся было Тугарин. – Советская власть?!

И все замолчали, а голос заведующего посвежел:

– Зимой смысла нет хоронить. Досок мало. Пока тунеядствуете, денег у вас все равно нет. Складывайте трупы до весны в юрте номер десять, раз там никто не живет.

– Кто будет складывать? Люди ходить не могут…

Тугарин посулил за перевозку покойников по десять килограммов муки. В зале поднялись робкие руки. Выбрав пять человек покрепче, Змей взглянул на Хаима:

– Готлиб назначается бригадиром.

– Нет.

– Что значит «нет»?

– Я не буду возить трупы.

– Ну и подыхай, – сказал Тугарин равнодушно. Видно, тоскливая темень полярной ночи угнетала и его. Лицо опухло и побагровело, глаза заплыли. Правда, мучила заведующего не водянка, а беспробудное пьянство. Милиционер с технологом вообще не показывались из своей комнаты. Зина Тугарина и безработная нынче кассирша выглядели устало – конторские теперь были вынуждены сами рубить дрова и топить печи.

Быть бригадиром смертной команды вызвался старик Кимантайтис.

Тащились домой, и Юозас восхищался «своими» взрослыми.

– Я то-то-то… же…

– Ты тоже отказался бы, – помогла пани Ядвига. – Вот и правильно. Но и осуждать тех, кто просился в труповозы, не надо. У нас пока есть немного муки и рыбы, а у кого-то совсем ничего не осталось.

Юозас шел, пыжась от невозможности сказать то, что думает. А думал он, что ни пани Ядвига, ни Хаим не согласились бы возить мертвецов за мзду, даже если б мука кончилась. Он не понимал, в чем тут вызов, но чувствовал его и всей душой соглашался с ним. Эти люди, с которыми он жил в одной юрте и видел каждый день в самых разных обстоятельствах, были в его глазах как высокие деревья с твердой сердцевиной.

Бригада труповозов обходила аллею Свободы каждые три дня. Начинали утром, завершали под вечер. Члены бригады и сами выглядели как живые трупы, ползли, волоча на веревках по снежной тропе очередного усопшего на последнее поселение в юрту номер десять, которую на мысе прозвали Юртой Мертвецов.

Добравшись до тупика, Кимантайтис заходил к пани Ядвиге передохнуть и говорил одно и то же:

– Хорошо, что не вы первые померли, а то возить стало бы далеко с того конца. А так Юрта Мертвецов посередке – удобно с обеих сторон.

После этого он бесстрастно перечислял умерших и сообщал новости, если они имелись.

К смерти здесь привыкли, как привыкают к любой обыденности. Распознать, кто в юрте умер, было легко. Если над человеком не поднимался пар от дыхания, значит, человека больше нет. Чей-то плач уже не призывал к общему горю. Нары, на которых спали по двое, освободились. Страдания, сузившись, ограничились убывающим домашним кругом. Безысходный мирок еле трепетал за дерюжной занавеской. Где нет сил на собственные скорби, не воспринимаются чужие.

В следующий раз Гедре поддразнила Кимантайтиса:

– Хорошо, что не мы первые померли, а то возить стало бы далеко…

– Хорошо, – согласился бригадир, вынимая из сумки красивый клетчатый плед. – Я тут подумал: раз валенки, телогрейки, одежа всякая у вас есть, то, может, плед пригодится? Себе я тоже доброе одеяло взял… Мы решили вещи покойников людям раздавать.

– Кто решил?

– Ну, я… Не пропадать же добру.

«Неужели без одежды оставляют?» – удивился Хаим.

Пани Ядвиге пришло в голову то же самое:

– Голыми возите, что ли?

– С чего взяли, – оскорбился старик. – В тонкой одеже. Отмучились, отмерзлись… Ну так берите плед, и пошел я.

– Спасибо, нам не надо, – сказал Хаим.

Кимантайтис подслеповато прищурился:

– А-а, гляжу, у тебя самого ладное одеяло. – Пощупал верблюжий ворс. – С начесом… Этому, который помер-то, я талдычил, когда он ходил еще – поди, поменяй у Тугариных на муку, у них такого нет, поди, поменяй! А он взял да преставился.

Мрачно сопя, бригадир посидел молча с полминуты, поерзал и не стерпел:

– Я ж как лучше хотел. Плед другие просили, а я вам притащил… Тут вон Васька с нами ходит, велит покойникам в рот заглядывать. Может, говорит, золотые коронки есть у кого. Ну, у того, чей плед был, нашлась. Пришлось выбить кайлом… Только не болтайте никому.

– Зачем милиционеру чужие коронки? – возмутилась Мария.

– Не знаю, – пожал плечами старик. – Наверно, не ему, партии…

– А ей зачем? – усмехнулся Хаим.

– Для приближения победы над мировым фашизмом, – растерялся Кимантайтис. – Золото же.

Пани Ядвига поинтересовалась:

– У живых вы с Василием не собираетесь коронки для партии кайлом выбивать?

– Не, не, дурного не наговаривай! – замахал руками бригадир. – Вот если помрете, тогда… А что – есть?..

Открыв дверь выходящему Кимантайтису, Хаим зажмурился и воскликнул:

– Одевайтесь все!

Нийоле вынесла даже закутанного в одеяло Алоиса. Встали, запрокинув головы, ахая, и не могли наглядеться на небесную карусель – сотни опоясавших темное небо разноцветных, ослепительных сполохов! Пестрые огни вспыхивали, затухали, вспархивая вверх и струясь книзу, меняли цвета и переливались радугой, взрывались разноцветными фонтанами и превращались то в реющие гофрированные ленты, то в яркие пурпурные, зеленые, фиолетовые столбы. Они отбрасывали полосы густо пылающего света по всему поднебесью и танцевали, танцевали!.. Ах, какую грандиозную, эффектную иллюминацию устраивает иногда скупой на краски север!

И – странное же все-таки существо – человек! Только что юрта в полном составе, включая не по возрасту чуткого Алоиса, тихо кого-то жалела, на кого-то гневалась, и вдруг невообразимая красота неба заставила людей забыть обо всем. Казалось, все они находятся в глубине сияющего летнего дня, а над ними колышется необъятный луг, поросший цветами, в могучем свете которого ничего не страшно и можно жить без мук, жить красиво, спокойно… долго…

Зашли, смеясь, когда продрогший Алоис деликатно напомнил:

– Дома тозе есь огонь.

Алоису шел третий год. Говорить он научился на удивление рано вопреки отупляющему авитаминозу и рахиту и, не в пример старшему брату, болтал чуть ли не наравне со всеми.

– Откуда что берется? – изумлялась Нийоле. – Ни на кого не похож!

Мальчик был белесый и тщедушный, словно обезьянка, что немудрено при постоянном недоедании, но смышленые карие глазенки на лице с острым подбородком круглились точно так же доверчиво, как нерпичьи глаза добродушного Гринюса.

Нийоле продолжала кормить малыша и, хотя грудь почти не наполнялась, молоко не отошло. Контраст между Алоисом в Каунасе, мало что понимающим розовым пупсом, и этим крохотным мудрым старичком с одуванчиковой головой был разительным.

Иногда Мария играла с ребенком, разбросав перед ним игрушки Ромки… В какой-то безумный миг Хаиму хотелось закричать, стукнуть кулаком о стену, – вместо медлительного Алоиса виделся сын, веселый малыш в светлых кудряшках, с глазами темными и блестящими.

Стыдясь внутренней вспышки, он отворачивался. Потом с тревогой следил за женой: вот-вот прорвется тонкая кожица незаживающей раны и выбьется боль, и понимал: нет, саднит и ноет беспрестанно, но глухо, замкнуто, внутри.