Читаем без скачивания Мистерии доктора Гора и другое… - Александр Половец

Отправляясь на работу, Шумский аккуратно поместил брегет в пластиковый мешочек и опустил во внутренний карман пиджака. На обратном пути Шумский, изменяя привычному маршруту, сел в трамвай, идущий в сторону от дома, и через несколько остановок сошел почти прямо напротив дверей антикварной лавки.

Шумский уже готовился открыть двери, но опустил руку, услышав за спиной резкий визг тормозов и, почти сразу, — скрежет сминаемого железа. Трамвайный вагон, со ступенек которого он только что сошел, стоял не на рельсах, а как-то боком, ступенек же видно не было: там, где они должны находиться, теперь дымился сплющенный капот грузовичка-пикапа. Пока собирался народ, кто-то рассказывал, как все произошло на его глазах, кто-то вызванивал по мобильному телефону милицию, кто-то — скорую помощь. Шумский же все это время стоял недвижно, не сводя глаз с точки, где только что находился и, задержись он на долю мгновения, он и сейчас был бы там.

Дальше он не хотел думать на эту тему и, не дожидаясь прибытия аварийных служб, Шумский вошел в магазин. Продавец, тот самый (а других здесь, вроде, и не было), казалось, оставался со вчерашнего дня у прилавка с тряпицей в руках, протирал стекло. Подняв голову, он мельком взглянул на вошедшего и снова опустил ее — гость его, вообще, не занимал. Странно, но сейчас Шумский больше не думал о том, что только что произошло за дверями магазина. Как бы и не было этого…

— Простите, вот, взгляните, не идут, вроде… — и, сунув руку в карман, где, предположительно, с утра находились брегет и квитанция, Шумский похолодел, обнаружив там пустоту. «Неужели, часы остались дома? — да нет же, — лихорадочно соображал Шумский, — я точно их взял… Карман цел, — на всякий случай он еще раз опустил руку в карман и тщательно ощупал его дно, — пиджак я не снимал весь день, и вот…»

Теперь, когда продавец выжидательно смотрел на него, Шумский только и мог сказать:

— Брегет… вот… вчера… квитанция… чек… Господи, а где же они — дай были ли они? Были, конечно, были, — Шумский живо представил вчерашний звон кассового аппарата, стоявшего на том же самом месте.

— Брегетом интересуетесь? — ожил продавец. — Знаете, есть у нас один… Он приподнял крышку прилавка и, почти не глядя, раздвинул броши, кольца, достал часы, придерживая их за витую цепочку перед глазами Шумского.

— Хотите купить? Недорого совсем.

— Я их уже купил. Вчера, — только и смог выдавить из себя Шумский.

— Что? — казалось, продавец действительно не понимал, что хочет от него этот человек. — Где купили?..

— Да здесь же, у вас… Вчера…

— Мужчина, я вас первый раз вижу! — продавец явно терял терпение.

Теперь уже Шумскому начинало казаться, что все происходящее с ним — отвратительный своей странностью сон. Такие к Шумскому не часто, но приходили, он их боялся и ненавидел. Но вот — брегет, который Шумский вчера рассматривал дома и который он утром, обнаружив в нем неисправность, взял с собой. А теперь брегет снова перед ним, но еще, как бы, не купленный… Значит, следует заплатить за него сейчас.

Справившись о цене, она была та же, что была обозначена в исчезнувшей квитанции, Шумский почти машинально отсчитал потребное число купюр, вчера их у него оставалось ровно столько, помнил Шумский, чтобы пополнить холодильник всякой мелочью, и, расплатившись, только дома он обнаружил, что денег в бумажнике не стало меньше после нынешней покупки. Так…

Зато теперь уже Шумский точно знал, что в часах есть механизм, который при заводе сыграет мелодию, и даже, кажется, Шумский помнит эту мелодию. Вот и она: «там., там… там-там… та-м-м-м…». Заведя часы на ночь и сверив их с наручными, Шумский некоторое время размышлял о событиях сегодняшнего дня, сопротивляясь наплывающему сну.

Утром же, он, первым делом, взглянул на оставленный на ночь открытым циферблат брегета, уже почти зная, что увидит: стрелки брегета точно показывали время и день, когда он впервые принимал из рук продавца часы: «28» «вос»… Ну и что: так, может, и правда, сегодня воскресенье, 28-е? Теперь Шумский уже не сомневался, что завтра, сразу же после работы, он направится в магазин, чтобы во всем разобраться.

Повертев в руках часы и убедившись, что музыкальный механизм безотказно проигрывает мелодию — ее Шумский уже несколько дней непроизвольно вспоминал — она как бы задержалась в его памяти и оставалась с ним постоянно: «Там., там… там-там… та-м-м-м…», он попробовал вернуть стрелки — на час назад, на три, на все двенадцать, еще оборот, еще — соответственно менялись цифирки и буквы в окошечках: 28… 16… 15… 5… и снова 28… «суб»… «пят»… «чет»… «сре»… «вос». Воскресенье…

Глотнув остывший кофе, который он заварил — когда? Час тому назад? Шумский сообразил, что пора бы на работу. Хотя, какая работа? Остававшийся включенным телевизор показывал воскресную передачу для дошкольников. Значит, можно — привычным маршрутом — на барахолку.

Здесь ничего не меняется вот уже который год. Шумский, не торопясь, обошел лотки с самоварами, мужичков с их железками… Художников… Ничего не купив, он засобирался было домой, но что-то его сегодня не отпускало отсюда. Вот-вот, знал Шумский, должен он найти здесь нечто особо занимательное, даже необходимое ему. Однако, все же — домой. Проходя мимо старика с какой-то побрякушкой на цепочке, Шумский, покосившись на него, прошел мимо, не заметив укоризненный взгляд старика, еще долго глядевшего ему вслед…

В воскресенье, 28-го числа, Шумский поднялся раньше обычного и теперь дремал в трамвае по пути в антикварную лавку, заменившую ему давно закрытую барахолку. Вагон остановился точно напротив вывески — «Антиквариат». Шумский занес ногу, чтобы ступить на землю. Сойти со ступенек он не успел. Но успел заметить у дверей лавки кивавшего ему старика, державшего за цепочку, в протянутой Шумскому руке, поблескивающий круглый предмет. Он даже, кажется, еще успел услышать знакомый, ставший необычно громким, заполнивший собой всю улицу и заглушивший собой все другие звуки, перезвон брегета. «Там… там… там-там… та-м-м-м…». И сразу — бешенный визг тормозов.

Грохота удара он уже не слышал.

Переход

…Как знает солдат убитый,что он проживает в раю…

Сонин старел. Не быстро, но старел. С ним происходили перемены, внешние — само собой: с досадой он замечал — слабела память, происходящее вокруг все меньше оставляло в ней следов. Пустяк, вроде: вот, только что была в руках книжечка с телефонами — где она? Досадно… Книжечка скоро находилась, и Сонин, листая ее странички, теперь не сразу мог вспомнить — кому, собственно, он собирался звонить? Так и складывались вопрос к вопросу, образуя к исходу дня один: а, собственно, что он значил, этот день, в его жизни, жизни инженера Сонина?

Зато глубже становилась его задумчивость, даже отрешенность, когда не мешали внешние обстоятельства, и ярче — воображение, как бы замещая собой уходящую цепкость памяти, — и это Сонину нравилось. Поначалу, только возвращаясь домой, отбыв положенные часы за чертежной доской, Сонин давал этому состоянию волю.

Потом же Сонин научился, не прерывая служебного занятия, отключать рецепторы восприятия окружающего — например, не слышать дребезжащего звонка телефона, доносящегося с соседнего стола, и только когда его окликали по имени, он отвечал на заданный ему вопрос, чаще невпопад, а то и просто отмалчивался, к чему со временем стали привыкать его сослуживцы. А были среди них славные, даже сокурсники, с кем он в студенческие годы — на байдарках, на попутках, а то и пешком исходил не одну сотню километров… Да и мало ли чего еще было в прошлом!

А теперь… Стоило задуматься, Сонин уже почти не замечал окружающего его, зато включалось воображение. Возникали, поначалу зыбкие и не вполне ясные, картины. Постепенно они становились объемными, яркими, реальными настолько, что могли вызвать испуг, бывали и такие. И вызывали. Например, они оставляли Сонина в полной уверенности, что вот, он потерял сразу все свои документы.

Казалось, что в них, в этих листках, в картонках с лиловыми печатями, закрывающими часть квадратика фотографии, но именно они, прежде всего, связывали Сонина с миром, как бы подтверждая его присутствие здесь. И, стало быть, их сохранность так важна! Хотя, как? — Да ровно настолько, понимал Сонин, насколько необходимо, собственно, его участие во всем, из чего складывалась жизнь. Необходимо? — в этом же он теперь начинал сомневаться…

А что еще? Жена, телевизор, работа… Именно в такой последовательности. Со временем же значимость этих составных, его связи с ними, и, вообще, с реалиями всего, окружающего Сонина, стали казаться ему несущественными. Ну вот, например: когда жены подолгу не бывало дома, он не сразу замечал ее отсутствие… Гаснет экран телевизора, и подолгу не приходит мастер — пусть… Зато высвобождалось время — и можно просто быть наедине с собой. А спроси его — Сонин не смог бы сразу сказать, о чем думается: так, мысли… Да и кто спросит?