Читаем без скачивания Ох, охота! - Сергей Алексеев

Эта небольшая серо-пестрая, рябая птица когда-то тоже относилась к основной промысловой и густо населяла лесную и лесостепную зону России. Рябчик не кормится возле человека, поэтому не так пострадал от сельхозхимии, но зато досыта вкусил прочей заразы, которую сыпали с самолетов на лес (в шестидесятых таким образом пытались избавляться от лиственного молодняка, дабы росли хвойные породы). И все-таки выжил, хотя его числен- ность упала втрое, и сейчас добывается промысловым образом весьма редко и мало, по крайней мере, того обилия рябчика, что было в специализированных магазинах «Дары природы», уже нет и не будет. Да и сети самих магазинов нет… Оперение у них таково, что отличить самца от самки можно лишь по красным, выразителным бровям, однако добычу его можно вести без ущерба поголовью самочек. В октябре, когда выводки распадаются и рябчики разбираются по парам (ложный гон), на манок, настроенный под свист самки, летят (и бегут по земле) только самцы. Зимой птицы сбиваются в стаи, иногда в огромные, до нескольких сот особей. Однажды я наблюдал ложный гон, а точнее, некое массовое свадебное действо птицы даже в начале декабря, когда весь обозримый с одной точки смешанный лес вдоль речки буквально свистел и после выстрелов рябчики всего лишь перелетали с дерева на дерево. Это было в Первомайском районе Томской области, и местные промысловые охотники не могли объяснить, почему это происходит. Из-за всплеска численности и легкости добычи они никак не могли заняться пушным промыслом, до нового, 1977 года стреляли рябчика, когда уже манок к губам примерзал.

Гнезда рябчик, как и все тетеревиные, устраивает на земле, самка откладывает до 12-15 яиц, и через три недели крохотные цыплята уже удирают из гнезда вслед за маткой и начинают питаться самостоятельно, в основном комарами, личинками и прочими насекомыми. Основная пища взрослой птицы – брусника, рябина, а когда ягод нет или мало, молодая хвоя и березовые почки. Зимой ночует в снегу и становится легкой добычей пушного зверька, особенно соболя, который съедает рябчика там же, под снегом.

Промысловики даже придумали своеобразный его учет: весной, когда тает снег, по количеству лунок с перьями можно определить примерную численность соболя и ареал рассеивания. Говорят, таким образом прикормленный зверек не уходит из этого района и на следующую зиму.

По образу жизни и поведению белая и тундровая куропатка отличаются от прочей боровой дичи тем, что пары образуют устойчивые семьи и держатся вместе до тех пор, пока не подрастет потомство. Когда самка сидит на яйцах, самец охраняет территорию, а во время кормежки непосредственно гнездо. На лето белая куропатка меняет окрас оперения и становится рыжевато-серой с белыми пятнами, а тундровая – серой. И хотя распространена она от арктики до лесостепной полосы, ее основное место жительства – север, где этой птицы бывает в изобилии и где до сей поры ведут промысел.

Зимой куропатка собирается в стаи и обитает в основном вдоль речек и ручьев, где есть кустарники и растительность, поскольку основная пища – почки ивняка, тундровой березки и ягоды, которые приходится отрывать из-под снега. И все равно для сознания человека, выросшего в природе средней полосы, остается загадкой, как куропатки могут прокормиться долгую, в девять месяцев, зиму среди бедной тундровой растительности, да еще и засыпанной сугробами. Как эта птица выживает в пятидесятиградусный мороз при столь скудном, низкокалорийном питании? Да, откопать ягоду можно, но после таймырской пурги ветер спрессовывает снег так, что лопатой не возьмешь, вездеход держит. Казалось бы, стайка из десятка птиц за зиму должна объесть все почки с жидких кустов вдоль речки, а еще к тому же есть главный конкурент – полярный заяц, который отстригает все, что торчит из снега, и тоже роет его, чтобы добраться до веток. Казалось бы, весной листья уже не распустятся – ан нет! Не объедают и зелень распускается. Удивительно!

Имея все – охоту как желание, оружие, амуницию и даже отличную собаку, вы можете оказаться беспомощным и подвергнуть риску свою жизнь, если не обладаете навыками ориентации в пространстве, независимо от того, глухая ли это чернолесная тайга, степь, горы или бескрайняя водная гладь. Заблудиться можно где угодно, ибо на ходовой охоте вас гонит страсть, и она же руководит в тот час всеми вашими чувствами и действиями. Бывает, все время шел и представлял где и в каком направлении, но на минуту утратил контроль, огляделся и вдруг понял, что не знаешь, в какую сторону идти. Тут и начинает водить тебя леший, обычно кругами, а сам сидит за соседним деревом и уморительно хохочет. И хорошо, если отпустит, и дело закончится нарезанным кругом в несколько лишних километров да минимум одной ночевкой возле костра.

Дважды я испытывал это ощущение: первый раз в детстве, когда, играя в охоту, еще с деревянным ружьем, ушел за огород и стал подкрадываться к старому пню, похожему на сидящего медведя. Подкрался, добыл его и пошел домой. Искали всей деревней до самого вечера, кричали, били кувалдой по пожарному рельсу и стреляли. Я все слышал, но не отзывался, намереваясь выйти на звук самостоятельно, однако эхо сбило с толку, и я шел в противоположную сторону. И вдруг вижу, идет по лесу мама. Схватила меня на руки и спрашивает, почему не отзываюсь? Ведь тут до деревни совсем недалеко, и все слышно – крики, выстрелы. Разве объяснить было ей, что я хотел выйти сам? В другой раз, уже в седьмом классе, когда меня, как таежного дикаря, привезли в райцентр, где кругом были чужие люди, я попросту сбежал из дома в родную деревню на Четь, где стояла наша пустая изба. Был метельный февраль, а я шел с грузом – продуктами, провиантом и даже велосипедом.

Н.Сверчков. Охотник, сбившийся с пути

Тогда я не заблудился, но дорога была сильно переметена, и я просто сильно устал, за ночь пройдя 18 километров. Знал, что нельзя, что можно во сне замерзнуть, но все равно неподалеку от деревни сел на обочину, обнял свою «Белку» и незаметно уснул. И меня опять нашла мама, хотя ее уже пять лет как на свете не было. Она спустилась ко мне с Иловской горы, пришла по поземке и стала будить, мол, вставай, сынок, нельзя на морозе спать, иди за мной. Я встал, взял нагруженный велосипед и пошел за мамой, но никак ее догнать не могу, ибо в снегу вязну, а она опять идет по сплошной поземке, как по натянутому полотну. И пока догонял ее, разогрелся. Поднялись мы на гору, а там уж Иловка просыпается, в окошках свет зажигают. Огляделся, а мамы нет, и только тут ощутил, как горят и саднят обмороженные руки…

В третий раз меня выручала уже не мама, а совсем чужая старушка. Я вытрапливал лося, погодка была подходящая, метельная, а к обеду вдруг потеплело, снег отсырел, и голицы не пошли. Пришлось бросить погоню и поворачивать домой, однако, чтобы не повторять тех зигзагов и петель, коих мы наделали с лосем, решил спрямить. Наугад, по наитию – это ведь только дилетанты ходят по компасу, а я-то геолог. Причем был уверен, что иду правильно, в сторону своей деревни.

И на самом деле вышел только через сутки и в деревню Мёлда, проделав путь километров двадцать с одной ночевкой у костра – во куда леший завел! А там, как когда-то мама, меня встретила совсем незнакомая бабушка, посадила на горячую русскую печь, рюмку с устатку налила и накормила блинами…

За пять лет работы в геолого-поисковых экспедициях на Ангаре, Таймыре и Томской области я серьезно не плутал ни разу, хотя везде была тайга нехоженая или дикая, безбрежная тундра. Однажды был в сквозном маршруте протяженностью более двухсот километров через тайгу, десяток речек и ручьев, но через четырнадцать дней вышел в назначенную точку, куда потом пришел вездеход. Потому что на съемке или поисках ходишь по запланированному азимуту и чуть ли не каждые полета шагов, точнее, парашагов, с точностью до метра отмечаешь на карте, поскольку отбираешь пробы и все время привязан к местности незримой веревочкой – иначе напрасный труд. Однако блудят и геологи, и парашютисты-пожарники, и даже топографы – все дело случая. Ритмичный, однообразный пеший путь всегда располагает к отвлеченным размышлениям, поэтому идешь практически на автопилоте, а мыслями где-нибудь далеко, и потому несколько раз бывало, что встаешь с привала, погруженный в думы, и пошел не туда. И хорошо, скоро спохватишься да вернешься, а то ведь весь маршрут насмарку. Обычно усаживаясь на перекур в мечтательном состоянии, я укладывал на землю геологический молоток рукояткой по азимуту, дабы леший с толку не сбил и кикимора не заманила к себе на болото.

На Ангаре, точнее на ее притоке Сухом Питу, женщина-геолог и ее рабочий-студент прогуляли по тайге двенадцать суток и вышли на стойбище эвенков за двести пятьдесят километров от лагеря, откуда их потом забрал вертолет. А получилось просто: возвращались вечером из маршрута, заболтались – оба люди молодые, хотя геологине было тридцать, в пятистах метрах от лагеря перешли речку, которая однообразно петляет и скрадывает ориентиры, и ушли совершенно в противоположную от района последующих поисков сторону. После окончания контрольного срока возврата все работы приостановили и начали прочесывать тайгу вдоль и поперек, потом вызвали вертолет. Они же вышли за кромку листа (карты), но не зная об этом, все пытались привязаться, и будто бы привязывались – в горно-таежном ландшафте, изрезанном речками и ручьями, сделать это не так сложно, однако естественно, «не узнавали» местности и вновь искали характерные для привязки объекты. И ссорились, поскольку геологиня тянула в одну сторону, студент в другую. У них был револьвер, однако на второй день блуждания, когда навалилась паника, они расстреляли патроны, полагая, что услышат, но это было по крайней мере глупо, ибо хлопок револьверного выстрела в летней густой, с подростом тайге слышен на полета метров, не более. Питались ягодой, диким луком и медвежьей пучкой, но силы все равно убывали, да и отчаяние – вещь более сильная, чем голод.