Читаем без скачивания Плач к небесам - Энн Райс

Как раз когда его мысли приобрели самый неприятный оборот, его разыскал Доменико, и, увидев прекрасное лицо мальчика в такой близости от себя, осознав себя обладателем этого ослепительного создания, общества которого искали столь многие, Тонио снова почувствовал прилив страсти. Он бы мог овладеть Доменико прямо здесь. Для этого была нужна лишь какая-нибудь темная комнатка да риск быть обнаруженными.

Но перед его глазами снова и снова возникала светловолосая девушка.

Иногда он видел, как она сидит, примостившись на краешке стула и неловко сложив руки на коленях, с серьезным и отрешенным лицом.

И в такие моменты в ней снова проявлялась детская беззащитность, которую он ощущал и прежде. Казалось, ее можно было взять на руки и вынести и она даже не вздумала бы протестовать. Он представлял себе, как ерошит ее светлые волосы, как отводит ей со лба выбивающиеся локоны. Он представлял себе, как волосы падают на ее податливые плечи, а он убирает их, чтобы поцеловать ее шею. Эти мысли сводили его с ума.

Но вот через какое-то время девушка посмотрела ему прямо в глаза. Он стоял в это время довольно далеко от нее. Неужели она знала, что все это время он не сводил с нее взгляда? Тонио увидел темную синеву ее глаз, но не отвернулся, а, стоя как завороженный, думал: «Боже, лучше бы я ее никогда не встречал!»

5

В последующие недели Тонио казалось, что Гвидо наверняка известно о его маленькой «интрижке» с Доменико. При этом учитель и виду не подавал, что это так.

Он был холоден, как всегда, однако поразительная скорость, с которой прогрессировал Тонио, захватывала его полностью, не оставляя времени на беспричинную грубость. На долгие часы они погружались в работу, и расписание Тонио стало напряженным, как у выпускника.

Он пел два часа, а потом еще два часа, перед зеркалом, наблюдая за своей осанкой и жестами, как если бы он был на сцене, а затем, после обеда, изучал различные либретто, занимался дикцией. Еще час пел. Потом следовали контрапункт и импровизация. Он должен был научиться подхватывать любую мелодию и правильно орнаментировать ее на свой собственный вкус. Он неистово работал у доски, потом Гвидо поправлял его и наконец разрешал спеть.

Еще час композиции, и заканчивался день пением. А между всем этим еще были перерывы, во время которых он пел с хором консерватории или работал в театре над следующей оперой, намеченной на конец лета.

А иногда днем мальчики отправлялись петь в церквях или участвовали в каких-нибудь процессиях.

В первый раз, когда Тонио добровольно встал в строй кастратов, медленно шествовавших парами по улицам, это оказалось столь же ужасно, как он и ожидал. Какая-то часть его души, гордая и обреченная на вечное страдание, не могла согласиться с тем, чтобы он проходил мимо толп зевак в костюме скопца.

Но всякий раз, когда ему удавалось побороть это унижение, воля его укреплялась. И когда он прорывался сквозь собственную обиду и взирал вокруг спокойно, то постигал все новые стороны происходящего с ним. Он видел благоговение в глазах людей, стоявших на тротуарах. Они смотрели на старших кастратов с почтением, прислушивались к их отшлифованным голосам, запоминали их лица.

Все вместе – и гимны, разносившиеся в летнем воздухе, и сама церковь, наполненная светом и ароматом, – усиливало чувственный блеск происходившего. И в конце концов, убаюканный отрывочными мыслями или поглощенный совершенствованием собственного исполнения, Тонио начинал испытывать смутное наслаждение. В этих позолоченных церквях, наполненных мраморными, удивительно реалистичными статуями святых и мерцающими свечами, он познал мгновения безмятежного счастья.

Но все чаще его посещала мысль, что Гвидо знает об их с Доменико ночных свиданиях и относится к этому неодобрительно.

На самом деле Тонио и сам не одобрял своих поступков. Ночь за ночью он поднимался по лестнице к себе в комнату и неизменно обнаруживал там Доменико. Мальчик всегда был свеж, благоухал каким-то особенным одеколоном, и его распущенные волосы ниспадали на плечи. Он спал на постели Тонио и просыпался, когда тот приходил. Его тело было таким горячим, что порой казалось, будто у него жар. Но это был жар желания. Доменико предлагал Тонио свои губы, свои обнаженные ноги и руки, и ему было все равно, что Тонио с ним сделает.

Их совокупление всегда было грубым, внешне похожим на изнасилование, иногда с использованием соответствующей лексики, а порой с имитацией сопротивления и борьбы. Тонио разрывал на Доменико кружевную рубашку и бриджи. Проводил руками по его коже, эластичной и нежной, как у ребенка. Потом либо притворно шлепал Доменико, либо заставлял его встать на колени, словно для молитвы, и брал его в таком положении.

Но затем после долгих настояний Доменико вовлек его в другую, еще более сладкую форму предварительной игры. Улегшись между ног Тонио, он жадно поглощал его, издавая короткие стоны, словно этого действия – для Тонио это было непостижимо – оказывалось достаточно, чтобы удовлетворить его.

Но все всегда кончалось изнасилованием. Вбиваясь в Доменико без малейшей заботы или нежности, Тонио так грубо сжимал рукой его член, словно хотел наказать его сразу двумя способами.

Для него оставалось загадкой, почему Доменико не нуждался в чем-то большем, ничего не требовал и всегда выглядел вполне удовлетворенным их тайными встречами.

И днем, чаще всего в жаркие часы сиесты, тоже случались совершенно дикие моменты, когда Доменико заманивал его в какой-нибудь пустой класс, и их обычная борьба обострялась ощущением риска и недозволенности. Тонио никак не мог насытиться Доменико – хоть голым, хоть одетым; он не знал, какой из двух доставляет ему большее наслаждение.

И оно постоянно усиливалось ощущением, что Доменико – женщина. Раз или два, возбужденный совершенством лица возлюбленного, его прекрасными чертами и пышностью надушенных волос, Тонио в полную силу отшлепал его.

Но сильнее всего занимало Тонио то, что Доменико был готов в его постели на все, хотя оставался холоден и неуступчив по отношению к другим. Он был совсем не тщеславен, как Тонио уже однажды заметил, и деликатен в общении, однако с другими вел себя весьма недружелюбно, порой в ироничной манере едва ли не оскорбляя их, особенно евнухов.

И при этом ночь за ночью радостно встречал страстную жестокость Тонио.

Тонио стыдился того, что раз за разом втягивался в это ласковое изнасилование, и не понимал, почему испытывает одновременно гордость и стыд при мысли, что другие могут узнать об этом.

Когда он услышал случайно брошенное евнухом Пьеро замечание, что последним «очень хорошим другом» Доменико являлся один из нормальных парней, скрипач по имени Франческо, то был удивлен тем, как сильно заинтересовала и обрадовала его эта новость. Так значит, он выполняет свои «обязанности» так же хорошо, как этот волосатый мужчина?

И в то же время ему было стыдно. А когда он думал о том, что об этом узнает Гвидо, его буквально корежило от стыда, хотя он не мог найти этому объяснений.

Ему было бы легче, если бы они с Доменико хоть когда-нибудь беседовали или разделяли какие-то общие удовольствия. Но они практически не разговаривали друг с другом.

Доменико чаще бывал вне стен консерватории, чем внутри. Он пел в хоре театра Сан-Бартоломео, и когда они виделись с Тонио при ярком свете, это чаще всего случалось во время какого-нибудь бала или званого ужина после оперы.

Потому что Тонио начал снова ходить туда, когда учитель приглашал его.

Гвидо был явно рад этому. Однажды он вскользь заметил, что, по его мнению, все это должно было бы доставлять удовольствие любому юноше. Тонио лишь улыбнулся. Ну как он мог объяснить маэстро, какую жизнь вел в Венеции? Он просто пробормотал, что эти южные аристократы не производят на него большого впечатления.

– Они слишком пекутся о своих титулах и кажутся такими… самодовольными и праздными.

И тут же пожалел о том, что выказал грубость и высокомерие. Сейчас Гвидо рассвирепеет. Но этого не произошло. Гвидо вообще никак не отреагировал на это, словно не почувствовал себя оскорбленным.

Как-то ночью после особенно роскошного ужина в доме графини Ламберти, где слуги были повсюду – отдельный официант за стулом каждого гостя, множество других вдоль расписанных стен, кто подливал вина, кто подносил свечу к турецкой сигарете, – Тонио увидел Гвидо в неожиданном ракурсе: учитель самым естественным тоном разговаривал с женщинами, с которыми, очевидно, был хорошо знаком.

Маэстро был одет в золотисто-красное, его карие глаза сияли, и каштановые волосы были красиво уложены. Явно увлеченный темой разговора, он вел себя совершенно непринужденно. В какой-то момент он улыбнулся, потом рассмеялся и показался в этот миг таким молодым (каким он, собственно, и был) и таким обходительным и нежным, каким Тонио никогда его не видел.