Читаем без скачивания Рецензии на произведения Марины Цветаевой - Марина Цветаева

И вот, в октябрьской книжке «Голоса минувшего», Антон Крайний вспомнил о благонамереннейшем «Благонамеренном» и посвятил ему статью под названием «Мертвый дух». Подлинно, мертвым духом веет от этой статьи. Критики, литературной критики, нет и в помине в ней, зато прием «чтения в сердцах» развит здесь до своего последнего, крайнего предела. И нужно сознаться, плохо, очень плохо читает в сердцах Антон Крайний, если он мог увидеть в «Благонамеренном» отражение «эстето-сменовеховского движения со всеми его характерными особенностями». Антон Крайний пишет о «Благонамеренном», только о «Благонамеренном», но прозревает в нем «Версты» («Версты» в его восприятии) и то «эстето-сменовеховское движение», на которое не было и намека в «Благонамеренном». Антон Крайний пишет о «Благонамеренном», а имеет в виду «Версты» и кончает свою статью убийственным для «Верст» постскриптумом: «Эта статья была уже написана, когда, вместо (?) 3 номера „Благонамеренного“, вышел журнал „Версты“ — орган „эстетической“ группы, руководимой г. Святополком — под его же редакторством. Содержание нового журнала с такой определенностью, до мельчайших деталей, подтвердило все, мною об этой группе сказанное (курсив мой. — М.Г.), что ныне и сомневавшиеся уже не сомневаются: данная группа идет к соединению не с Россией и не с русской литературой, а с Советами: то есть идет против России и против свободного искусства». Каким изумительным пророком оказался Антон Крайний и какой убедительной силой должно звучать каждое слово его пророчества! Сила убеждения была бы еще больше, если бы Антон Крайний вычеркнул в начале статьи следующие строки: «Но лубочен-то был „патриотизм“, а также „эстетизм“, под прикрытием которых г. Святополк проводил в эти журналы рецензии весьма определенного духа. Ныне его деятельность расширяется. У него уже свой орган (курсив мой. — М.Г.) и группа „помогающих“, „сочувственников“. Приобрести журнал маленького Шаховского ничего не стоило (курсив мой. — М.Г.)…»

Антон Крайний не остался в одиночестве (иначе можно было бы из уважения к его литературному имени забыть о таких литературных приемах), и у него нашлось много подражателей. Дальше всех пошел В.Злобин, поместивший в новом «Новом доме» критическую статью,[429] в которой находятся такие выражения: «…Показались бы уместными… Ремизов с некрофильским влечением к Розанову, с которым он, воистину, как с мертвым телом, делает, что хочет. О Марине Цветаевой нечего говорить. Она-то, во всяком случае, на своем месте. (Выше „критик“ говорит о том, что над „Верстами“, в которых участвует Марина Цветаева, надо повесить красный фонарь. — М.Г.). И как ей, в ее положении (?), не вздыхать, что мы в этот мир являемся „небожителями“, а не „простолюдинами“ любви, т. е. больше идеалистами, чем практиками…» И в подтверждение своих слов «критик» приводит цитату из поэмы М.Цветаевой «Гора», делая такой пропуск, который совершенно искажает ее смысл… Удивительно ли, что, как утверждает парижская молва, защитники Марины Цветаевой побили кого-то из причастных к «Новому дому»?

Поведение князя Святополк-Мирского и других руководителей «Верст» (А.Ремизова, П.П.Сувчинского, Марины Цветаевой, Льва Шестова и С.Я.Эфрона) было очень благородно, и они никак не отозвались на такую «литературную» кампанию; благородны и достойны уважения и заключительные строки P. S. к статье «Веяние смерти в предреволюционной литературе»: «В свои лучшие годы (двадцать и больше лет тому назад) Антон Крайний был как раз несравненно зорок на различие подлинного от производного и отменного от второсортного. Обличения нынешнего Антона Крайнего меня только вчуже огорчают, но если бы они исходили от прежнего Антона Крайнего, я бы мог на них ответить только: „Бей меня, но научи“».[430] — И это все, что сказал Святополк-Мирский о новых литературных приемах, проникающих в современную критику.

А. Амфитеатров

Записная книжка

<Отрывки>{121}

Два стиха Марины Цветаевой:

Так — государыням руку,Мертвым — так,[431] —

увенчаны ныне едва ли не такою же знаменитостью, как некогда брюсовское:

— О, закрой свои бледные ноги!..

Дерзание Марины Цветаевой ярче брюсовского.

У Брюсова — что же? И сказуемое на месте, и подлежащее подразумевается. Предложение крепко, как самодержавие в XIX веке. Но Марина Цветаева творит советски смело и прекрасно. Октябрьская революция в синтаксисе. Подлежащее, как Романовых, — на убой, в Екатеринбург. Сказуемое, как буржуазную интеллигенцию, — за границу.

Великая Марина уже создала «школу». Подражателей — несть числа.[432] И пишут они, пишут!

Белой горячки вздоры,Мыслей и слов кавардак,В надписях ярких заборы:Так, распротак, так, так!!!

А несчастное на Руси это имя — Марина. Начиная с былинной Маринки-Еретницы, которую богатырь Добрыня Никитич так свирепо наказал за колдовские проделки и грязную связь со Змеем Горыничем, все исторические русские Марины были — либо превредные существа, либо им ужасно не везло в жизни. А некоторым выпали на долю оба эти жребия. Наиболее яркий пример: Марина Мнишек, неудачная русская царица, супруга злополучного Дмитрия Первого, а потом — черт его знает, кто он был, — самозванца, назначенного в Дмитрии из Польши Сапегою и Рожинским. <…>

В литературе Марине классически не везет.

Написал Болеслав Маркевич[433] «Марину из Алого Рога». Повесть вышла плохая, а нашумела много, потому что ни критика, ни публика не могли разобрать определенно: что это — панегирик популярному человеку (поэту гр. А.К.Толстому) или памфлет на него? А в общем, пахло обсахаренным пасквилем.

Написал Лев Толстой добродетельную Марину во «Власти Тьмы». Вышла — самая бледная, скучная и наименее правдоподобная из всех фигур знаменитой драмы.

А теперь — Марина Цветаева стихи пишет. Ну, разве не рок?!

Н. Кульман

Рец.: «Версты», № 2

<Отрывок>{122}

<…> Книга составлена разнообразно и интересно. Трагедия «Тезей» М.Цветаевой полна звукового блеска, богата свежими, не затасканными образами. Но у М.Цветаевой есть злой гений — манерность, жеманничанье и даже грубоватое кривляние. Ей, напр., хочется придать оттенок античности речам своих героев и она сыплет церковно-славянскими формами и словами. Поэтому: «несть», «зане», «за ниспадша в хрипах Андрогея», «ад ли призраку повел», «дева низин и ниш в гроте и в чаще царствующа» и т. д. Но от этого веет вовсе не классической древностью, а высоким «штилем» русской литературы 18-го века, с той только разницей, что наши писатели 18-го в. никогда не сказали бы: «Брата узрею! Матерь узрею! Жатву узрею!» вместо «узрю». А когда наряду со славянизмами наталкиваешься на такие выражения, как «роскошь мышц», «с наглядностями рву» и т. п., то эта смесь производит впечатление нестерпимой безвкусицы.

Неприятное жеманство сказывается и в разделениях слов, напр.:

Ведь, вот она стоит,Кра — са и укрепаА — фин или вспять.

Это, видите ли, должно обозначать равную ударяемость первого и второго слога. — К тому же свойству М.Цветаевой относятся и такого рода примечания: «Слово рев (в другом месте тверже) прошу читать через простое „е“; слово версты прошу читать через „е две точки“». <…>

Г. Адамович

Литературные беседы

<Отрывок>{123}

Имеет смысл только та литература, в которой нет или, вернее, не осталось «литературщины» и где за словом чувствуется человек.

Это — трюизм. Читатель улыбается — зачем ломиться в открытую дверь? Зачем повторять то, что давно известно? Но дело вот в чем: понимание необходимости для литературы быть лично-одухотворенной дается как намек, как проблеск человеку в начале его «пути», затем, при развитии в человеке ума и вкуса, исчезает и только много позже, к концу, к «закату» целиком и во всей полноте к нему возвращается. Настаиваю на естественности перехода от первого состояния ко второму, от обладания, хотя бы и призрачного, к потере. В юности — чувствительность, дилетантизм, невнимание к материалу, формальная беспомощность — в лучшем случае торопливость достигнуть последней цели, каких-то неясно-блаженных последних целей и полет к ним кое-как. Огромное большинство людей остается навсегда на этой ступени: романсы, стишки, картинки «с настроением»… Некоторые развиваются: работа, ученье, «не что, а как», «святое ремесло»,[434] исследования и цехи, чувство слова, чувство ритма, чувство краски. Но в конце концов неизбежно приходит сознание, что все суета сует, все напрасно, тщетно и просто-напросто глупо, если ко второму не прибавить чего-то из первого и не утвердить за этим первым вечного и неоспоримого главенства.