Читаем без скачивания До чего ж оно все запоздало - Келман Джеймс

Итак:

что он намерен сделать и почему получается, что ему никак этой хреновины спланировать не удается? Объясняю – потому что его разозлил долбаный тупой лекаришка. Но при всем при том – хрен ли по этому поводу ерзать? На все есть своя тактика, а на этих, она уж, как говорится, сто лет существует, чего ж тогда ловиться на их приемчики. А, ладно, ну их в фалду, иногда с ними даже интересно бывает. Сэмми это так понимает: каждый раз, как ты с ними связываешься, ты сокращаешь их жизни, подпихиваешь их поближе к сердечному приступу, понимаешь, о чем я, ты их доводишь. Ну и прекрасно. Дождь все усиливается; он выходит из подъезда, и вода тут же начинает лупить его по переносице.

Мона скончалась на прошлой неделесвалилась на рельсы, бедняжка

Ну, и чего ему теперь делать? Да ладно, чего теперь делать, он знает.

Мона скончалась на прошлой неделесвалилась на рельсы, бедняжка

Что до стишков, тут Сэмми медведь ухо отдавил, никак ему не удается толком запомнить слова. Если честно, мозги у него так себе, мыслителем его навряд ли кто назовет. Нет, правда. Он опять останавливается. Надо было в подъезде остаться.

Ступеньки. Привет, говорит он. Никто ему не отвечает. Наверное, это привидение было, они ж разговаривать не умеют.

Сэмми чего собирался – он собирался добраться до аэропорта Глазго, протыриться зайцем на рейс до городка Лакенбах, штат Техас, там Вилли, Уэйлон,[29] другие ребята. Да, друг, без шуток, на хер, ну ее в жопу, Англию, в Лакенбахе лучше.[30]

А кстати, сейчас-то я где?

Где я, кстати сказать, сейчас. Вот и вся долбаная история его жизни. Стоишь и смотришь, как на голову тебе падает кирпич. Между прочим, чистая правда, в фоб ее мать, только валился на нее, как правило, не кирпич, а булыжник. И не сам собой он валился. Трое хмырей держали Сэмми, пригнув к земле, а четвертый стоял над ним, примеривался. Вроде как в кегли играл. А ты, задрав голову, смотрел на эту долбаную булыгу, зазубристую такую. Ну а потом тебе врезали. По переносице. С того дня ты был уж не тот, что прежде. Но это уже другая песня. В жизни песен много. Похоже, господь у нас любит попеть.

Когда Сэмюэлс ослеп

Пивом пахнет. Да ну, мерекается. Даже твой нос, и тот с тобой шутки шутит!

Ни одному мудаку доверять нельзя, кроме.

Единственный кому ты можешь верить

да, и кому же? Все только и знают, что языками чесать. Мир битком набит болтунами. Болтунами, шпиками и долбаными стукачами. Такова жизнь, друг, ни одному мудаку верить нельзя. И нет ни единого ублюдка, которому ты мог бы поведать свою скорбную повесть. Так вот и будешь теперь мотаться по городу, въебываясь в стены, фонарные столбы и мирных жителей, вышедших, в лоб иху мать, прогуляться. Старушка Элен, друг

сгинула, но не забытасгинула, но не забыта

Сэмми даже и не знал, что есть такая песня. Он знал только одно

ни хера он не знал вообще, и этого тоже.

Собственно говоря, выпадают времена, вот вроде этого, когда позарез нужен кореш. Он завязал с корешами лет этак сто назад, но, может, теперь самое время передумать. Друганы, с которыми надираешься, – это не то. У них языки длинные, так что они тебя запросто сдадут. А эти, вроде Ноги, их ведь тоже близкими друзьями не назовешь – нет, Нога вообще-то в порядке, но, по сути, кто он такой, все тот же собутыльник. В ту пятницу, утром, Сэмми в нем совсем не нуждался, он просто оказал парню услугу, дал ему подзаработать. Мудак-то он неплохой. Рисковый. Плюс внешность у него такая, что сразу привлекает внимание. Глянешь на него разок, и сразу захочется еще приглядеться. Вот тебе и дополнительные десять секунд; а с долбарями из охраны лишней ни одна не бывает. Бедный старичок Нога, он так и не понял, кто его сделал, я насчет того, что когда его фараоны сгребли, на хер, в «Глэнсиз», чего только про него не рассказывали. Ну, ничего не попишешь. Если как следует подумать, Сэмми и не помнит, когда он в последний раз с кем-нибудь корешился; вот, может, с Джо Шарки, когда последний раз был в Лондоне. Одно дело, если бы он опять за старое взялся, тогда можно было бы и гайки подтянуть, залечь где-нибудь на дно и лежать себе тихо; можно было бы двинуть на север или на восток. Собственно, и на долбаный юг тоже, и на запад. Да только вне этих мест он ни одного мудилы не знает. Долбаный дикий запад. Он не знает даже, как называются тамошние города – долбаный Дагенэм или как его. Хаунслоу, друг, Саутолл; у них даже имена у всех на особицу, всякие там – эмы, – лоу и – оллы. В Глазго уже тесновато, вот в чем проблема, городок слишком маленький, если правду сказать. Все на одних нарах парились, друг, ясное дело, уже невпродых.

Если бы удалось выручить пару фунтов за те рубашки. Потому как больше ему толкнуть нечего. Хоть какие-то хрусты ему вот так необходимы, для начала. А за рубашки их выручить можно. Если, конечно, фараоны, ублюдки немытые, их не потырили. Опять же и Тэму теперь лучше за своим носом следить. Фараоны наверняка его уже навестили. Хотя, возможно, Тэм так и так стукач. И Нога тоже. Собственно, все они сраные стукачи. Даже добрый старый Чарли, уж он-то, мать его, стукач очевидный.

Але, э-э, не скажете, далеко отсюда до жилого квартала?

…

Да нет, Чарли не стукачок, это было бы слишком уж глупо. Может, позвонить ему. Скорее всего, его прослушивают, но это не важно. Можно еще послать мальчишку Сэмми с запиской, пусть передаст ее супружнице Чарли. Правда, тогда он будет знать насчет Сэмми – мальчишка то есть будет знать, что Сэмми ослеп. Ну и что? Какого хрена, им все можно говорить, малышне-то, и нужно, все, всю правду.

Он поднял ворот куртки, прикрыл уши. Беда в том…

А, вот и добрый самаритянин. Нет, ни фига он не добрый. Обман воображения.

Опять же, рано или поздно из военного лагеря домохозяев явится тяжело вооруженный отряд, чтобы вытурить его из квартиры. Что ж, если явится, Сэмми возведет баррикаду.

Он подвигается вперед. Ветер вроде знакомый. Шотландский такой ветерок. Шотландские ветра, мать их. Только уши продувают. А тут еще твои несчастные клепаные копыта, друг, ноги твои, так и скользят; да и запястья почему-то ноют и ноют. Это все гребаные браслеты, друг, сучары сраные, кретины; главное, зачем они, на хер, их надевали-то. Сэмми срывается с тротуара, так, тут у нас скрещенье дорог. И при этом тихо, как в могиле. Мимо пролетают, разбрызгивая ногами воду, детишки. Сэмми пережидает минуту; все спокойно. Идет дальше, прижав руки к бокам, как на параде. Парад и есть; только неторопливый. На последних нескольких шагах он совсем замедляет ход, пытается нащупать ногой бордюр; поднимается на тротуар, какой прекрасный запах. Еда какая-то. Похоже на булочную. Все теплое, вкуснятина. Бобы и булки. Хлеб с маслом, а к ним еще чайник с чаем. Стало быть, это не пешеходная дорожка, потому как на ней никаких булочных нет.

Выходит, еще куда-то забрел. Нога вступает во что-то мягкое. Собачье дерьмо. Или человеческое. И, похоже, какой-то подъем начинается, господи-боже, подъем-то откуда взялся. Какого хрена, это что, холм? Хлебаный холм, бляха-муха! Тут еще и рука промахивает по чему-то мягкому, мокрому, вроде листвы. Изгородь.

Сэмми свешивает голову, горбится. Такая ходьба способна испортить осанку. Ссутулить человека. Ему тридцать восемь. А когда он до дому доберется, будет уже сорок один, с половиной. И что произойдет после того, как ты влезешь на этот долбаный холм и спустишься с другой его стороны! В кого ты, на хер, превратился, в гребаного шалтая-болтая.