Читаем без скачивания Новочеркасск: Роман — дилогия - Геннадий Семенихин

— А помнишь, отец родной, как мы с тобой к матушке-Волге вышли в том проклятом оренбургском походе? Весна, лед на крыги по ей дробится, а ты с коня команду нам отдаешь: «Казаки, будем переправляться!» Кто-то с коня отчаянный голос подал: «Так ить утонем!» А ты как гаркнешь: «Казаки еще нигде не пропадали!»

— Помню, помню, Степан, — рассеянно отвечал Платов, беседовавший в это время с молодым полковником Иловайским.

— Э-э, — махнул разочарованно рукой Степан Губарь, — да ты меня, как я вижу, не слухаешь. А я, знаешь, атаман-батюшка, что хотел спросить? На кой черт нужен был тот несуразный поход, в каком так пострадало лихое наше казачество, и какой хрен его придумал? Э, да ты и сейчас не слухаешь. Тогда я к простым казакам подамся, они меня скорее поймут. А ты мне, может быть, объяснишь, за что я ноги в том проклятом походе отморозил? Ить это чудо, что я и сейчас танцевать на их могу и пьяное тело свое таскать.

На заплетающихся ногах Губарь вышел из шатра и долго не возвращался, а когда схватились и стали его с тревогой искать, то оказалось, что лихой есаул, решивший из последних стариковских сил зачерпнуть ковшик из огромного чана с брагой, повалился в него да чуть и не утонул… После того как, мокрого по уши, мотающего головой и отфыркивающегося, его вновь привели к атаману, тот лишь укоризненно покачал головой.

— Ну и начекрыжился! Казаки-донцы, отведите-ка лихого есаула в казарму да уложите в постель. Видать по всему, пора нам кончать трапезу, ежели лучший плясун не держится на своих ногах, а лучший тенор спит у моих.

Казаки стали расходиться. Лишь самые удалые нестройно тянули песню у почти полностью опустошенных ведер с вином и ушатов с хмельной брагой.

— Этих не трогать, — распорядился Платов, — пускай здесь и заночуют. Сегодня в честь праздника разрешаю.

Станичные атаманы разделились на две группы. Половина пошла проводить гостей из Петербурга в отведенную для них резиденцию, половина устремилась за Платовым.

У дверей войсковой канцелярии два казака безмолвно застыли в карауле. Платов остановил провожающих.

— Благодарю за честь, господа. Дальше меня сопроводит мой верный помощник и друг Спиридон Хлебников.

Атаман по белым ступеням лестницы поднялся на второй этаж, разделся в угловой комнате, отведенной ему под временное жилье. Высокий потолок и толстые каменные стены делали ее холодной и неуютной. Оставшись в одиночестве, Платов вдруг вспомнил, о чем ему это временное жилище так остро напомнило.

— Да, да, конечно, — пробормотал он. — Есть какое-то весьма отдаленное сходство.

Платов в расстегнутом кафтане опустился на кровать, ладонями обхватил залысины. Недавний хмель постепенно его покидал, сознание становилось ясным, мысли приходили в стройный порядок. Отстегнув саблю вместе с нарядным кушаком и сбросив все свои одежды, войсковой атаман, потушив в канделябре свечи, лег в кровать и грустно задумался.

В сущности, не такой уж легкой и безоблачной была его судьбина, и, хотя на огромной территории Войска Донского он теперь считался первым человеком и чуть ли не властелином, чувство одиночества и душевной скорби часто навещало его. «Какой он в сути своей жестокий, сей мир, — думал Платов, — и сколь много зависит в нем от людей, предержащих власть. Добрый сеет доброе семя, злой вырывает это семя с корнем и опустошает засеянное поле, пожелав увидеть его голым и мертвым».

Приезжал же когда-то на Донщину великий царь Петр. То, что он гербовую печатку велел сменить, все знают, а вот на мысли царя Петра о Степане Разине очень немногие обратили внимание. А ведь какую мудрую формулу царь тогда высказал. Все купцы, дворяне да богатые казаки из нашего Войска Донского люто ненавидели Степана, из рода в род передавали бранные определения: вором-разбойником, пьяным атаманом и душегубом честили. А что сделал Петр? Узнав, что жив еще в Черкасске соратник Разина по дерзким набегам, приказал он своим слугам разыскать его и доставить к себе. А когда это было исполнено, то заявил: «Рассказывай мне все, что видел и чему был свидетелем в деяниях Разина».

Тот опешил, решил: царь повелит, все выслушав, на каторгу его отправить, — и ни слова в ответ. Петр бился, бился, подступая к нему с тонкими вопросами, но казак будто замок на уста повесил. Тогда, исчерпав терпение, царь гаркнул: «Большую кружку водки ему, пусть выпьет. Но уж если и после этого рта не раскроет, в острог повелю его отправить, а потом и на Соловки!» Три часа рассказывал ему не захмелевший от страха казак. А Петр ни единым вопросом не перебивал, а когда тот умолк, долго сидел задумавшись, подперев свою голову руками. И сказал очень короткую фразу: «Одну только ошибку вижу я в судьбе Степана Разина. Жалко, что не в мое он царствие жил!»

«Да разве поступил бы так царь Петр, — усмехнулся Платов, — держи карман шире. Какой же царь прощает бунтовщиков? Или не по велению Петра казнили Кондратия Булавина и рубили головы булавинским казакам? Небось Стеньку Разина пострашнее бы покарал!

Любил красное словцо пустить покойник, царство ему небесное».

На улице у входа в войсковую канцелярию послышался шум, и Платов, недовольный тем, что его мысли оказались прерванными, прислушавшись, узнал голос своего любимца плясуна Степана Губаря.

— Как это к кому? — восклицал тот, переча преградившему путь часовому. — Сказываю, к самому атаману-батюшке Матвею Ивановичу, и точка. Молод возражать.

— Да нельзя, — противился часовой. — Сказано, нельзя, стало быть, и нельзя. Они отдыхают, — возвысил он голос, но и Губарь не остался в долгу, гаркнул что надо:

— Как это нельзя! А ежели мы хотим с ним веселье закончить? Гли-ка, мы для этой цели даже целый кувшин с вином прихватили. И узелок с закуской. А Ванюшка Тропин даже песню нам поклялся сыграть.

— Иди на покой, отец родный, — добрее откликнулся часовой, — Поздно уже. Неужто мне полицейского офицера Денисова вызывать надо, чтобы он тебя урезонил?

— Не, — забормотал Губаръ. — Полицейского не надо. А то он зараз в холодную определит, а это мне ни к чему. Пошли, казаки-донцы, отсюда, пошли, добры молодцы, подобру-поздорову.

Платов услышал медленно замирающие шаги, и опять всколыхнулись воспоминания. «Может, и впрямь, что другое случилось бы со Степаном Разиным, будь он при Петре? Ну а может, как и с Кондратием Булавиным, поступили бы. Сложен мир. Ну а ты, Матвей сын Иванов, не твоя ли судьба складывалась так резко в зависимости от людей, с которыми ты общался на пути своем жизненном? Всю жизнь служил ты верой и правдой родному своему отечеству и престолу царскому. Но как по-разному складывалась эта служба! Видно, всегда, доколе будет существовать род человеческий, люди правые и совестью чистые будут тянуть вверх настоящих сынов отечества, тогда как люди неправые — шаркуны, завистники и карьеристы — поспешат их топить и на спинах их попранных, задрав голову, потянутся к орденам и славе. Разве бы я добился таких почестей на своем веку, если бы не повстречались на пути князь Потемкин, фельдмаршал Суворов, его ученик Кутузов Михаил Илларионович?»

Разве можно забыть когда-нибудь, как сидели на военном совете перед седым проницательным человеком, еще не утратившим ни порывистых жестов, ни молодого острого блеска в глазах, двенадцать генералов, видавших и перевидавших самые буревые атаки. С медалями и орденами на груди, с огрубевшими лицами и шрамами на этих лицах. Тринадцатым был он, самый молодой из присутствующих, походный атаман из донских казаков полковник Матвей Платов.

…Крепость, закрывшая огнем своих амбразур дорогу вперед, готова была лишить их победы. И когда Суворовой запальчиво вскинув седую голову, над которой топорщился упрямый хохолок редких волос, отрывисто спросил: «Что делать?» — Платов первым произнес короткое, жесткое слово: штурм. И слово это с делом у него не разошлось. Увлекая за собой казаков, Платов под сильным турецким ружейным огнем одним из первых взобрался на крепостной вал. Потом были награды, приемы. Сколько раз, приходя во дворец, ощущал он на себе десятки взглядов. И шепот из многих уст сыпался вослед. То восторженный, то уважительно-сдержанный, то откровенно враждебный.

По глубокому убеждению самого Матвея Ивановича, дело, которому ты служишь, — всегда одно, а люди, от каких ты зависим, — разные. Он хорошо знал, что далеко не все из придворных желают ему добра и удач. Испытал он на своем пути и тягостные последствия тончайших придворных интриг. Странным и непомерно тяжелым человеком был император Павел Первый. Беспредельно вспыльчивый и деспотичный, он показался Платову крайне малодушным в то же время. Часто движимый необъяснимыми побудительными причинами, он мог утром пригрозить Сибирью самому знатному вельможе, а вечером, выслушав влиятельного заступника, пролившего истинный свет правды на конфликт, сурово покарать доносчика и публично извиниться перед невинно пострадавшим.