Читаем без скачивания Апрельский туман - Нина Пипари
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Каникулы
Каждый тюрьму себе строит думами о ключе.
Т. Элиот
Дома мир повернулся на 180 градусов. Едва я переступила порог веранды, как из всех углов повыпрыгивали старые знакомые: запахи, сочетания цвета и освещения, звуки маленького городка, утратившего весеннее очарование и уже погрязшего в лете. Мир повернулся на 180 градусов — и повернул мое представление о нем.
Раньше я довольно легко переключалась с одного мироощущения на другое. Но Мир Ники был слишком ярок, слишком силен и дорог мне, чтобы я могла вот так взять и отмести его. Он был частью, лучшей частью меня самой, его влияние на ход моих мыслей, на образы в моей голове, на осмысление реальной жизни было колоссально.
Но этот Дом… он брал количеством. Количеством лет — тяжелых, однообразных, безысходных, как рельсы, врезающиеся на полном ходу в могильный холмик, количеством воспоминаний, ассоциаций, запахов, звуков. Дом, моя худшая часть, — был громче, шумливее, яростнее; он явно брал верх над тонким, прозрачным, невесомым миром Ники. И я опять сдалась. Я поняла, что выдержать два мира одновременно не смогу, — и перевела мир Ники в фон.
И сразу все изменилось: сразу наши взаимоотношения предстали как что-то далекое и нереальное. Дом быстро восполнил образовавшуюся в душе пустоту и твердо решил, что я должна избавиться от этой нездоровой зависимости и заняться наконец делом. То есть: усовершенствовать свою игру на фортепиано, прочитать тех авторов, чье творчество оставляло в моем образовании жирные пробелы, купаться каждый день, уделить внимание родственникам, которые истосковались по моему обществу, пока я была на учебе, и т. д. и т. п.
Нужно ли говорить, что весь июль так и прошел — в неосуществленных планах и благих намерениях без их претворения в жизнь? Каждый день я решительно намеревалась начать новую жизнь, и каждый день не делала ровно ничего из того, что было запланировано накануне. Я ставила перед собой все новые задачи. Восстановить сон, пораньше ложиться, не пить кофе на ночь, меньше читать, больше работать. Но после недели изнуряющей бессонницы и искажающих сознание кошмаров в редкие минуты забытья я сорвалась — и вместо «сна» восстановила свой прежний график.
Теша себя светлым воспоминанием о том, как я любила в детстве плавать, родители почти каждый день принялись возить меня на «целебное озеро». Но в воде усугублялось и без того неотступное состояние невесомости; отплыв от берега, я ощущала приступ паники и страшного одиночества — и судорожно бросалась назад. Стоя прочно на земле, я все же чувствовала какое-то облегчение. Но это «целебное озеро» — искусственно чистое, фальшивое, мертвое, глухое, безлюдное…
Не обращая внимания на окрики родителей, я забиралась в машину и, несмотря на жару, закрывала окна, чтобы только не слышать этой мертвой тишины. Понурые, опустошенные родители покорно шли за мной следом, и мы возвращались домой. Опять я их разочаровала, опять они расстроились и пытаются делать вид, что ничего не произошло, — но мне от этого еще хуже.
День за днем одно и то же. Вид родителей, их робкие слова, их заискивающие, испуганные взгляды — все причиняет мне боль. Некуда от них спрятаться, некуда спрятаться от себя.
Озлобленная, ненавидящая вся и все, я нетвердым, но решительным шагом направляюсь в покосившийся сарай, с грохотом вывожу оттуда папин велосипед и мчусь в Старый Парк. Ледяной утренний ветер вышибает из меня дух, а вместе с ним — ненужные мысли — этих неусыпных червей, без устали изъедающих мой мозг. В итоге домой я возвращалась с раскалывающейся от боли головой и ноющими ногами. Но это неважно, важно лишь то, что мысли на время прекращали свою разрушающую деятельность. Сейчас я чувствовала на деле то, о чем говорила когда-то Ника и что казалось мне тогда полнейшей бессмыслицей, порождением извращенной логики перечитавшего подростка: боль — ничто, к ней рано или поздно привыкаешь, сложнее привыкнуть к непрерывной мыслерубке в голове. Ergo, из двух зол надо выбрать меньшее.
Родителям вдруг понадобилось уехать на несколько недель по делам, и надо было видеть тот ужас и тревогу, которые переливались всеми оттенками на их лицах, когда они закрывали двери в машине. Уже и след той машины давно пропал в дымке начинающегося июньского дня, а я все стояла на дороге с поднятой для прощания рукой и видела перед глазами эти лица, и никак не могла избавиться от чувства вины… Но в то же время не могла не радоваться тому, что они не будут ближайшие три недели надоедать мне своей заботой и вниманием. Какой во всем этом смысл, если они все равно не могут мне ничем помочь?
Старое пианино я специально никогда не закрывала — думала, что когда-нибудь его беззащитный вид усовестит меня, и, сев однажды на круглый стульчик с резной ножкой, я две, три недели подряд не буду отнимать пальцев от желтых, похожих на длинные лошадиные зубы клавиш; и мир вокруг меня преобразится. Исчезнут холодильник и туалет, закат и пыль золотая, давящая. И уже не я буду сидеть за пианино — граница между нами растворится в потоках нежной, спокойной мелодии, которая непременно преобразит и меня, и мир, и мое отношение к нему и к себе в нем…
Но проходили дни — а пожелтевшие, кое-где надтреснутые клавиши оставались нетронутыми. Мириады частичек — золотых, закатных, так фальшиво-красиво опускающихся на них вечером, утром оказывались серым, мещанским слоем пыли. И чем явственнее проступал этот симптом запустения и неприкаянности, тем тяжелее становилось на душе, тем глубже я погружалась в трясину и тем отчаяннее пыталась спастись книгой.
О, эта старая сутенерка! Она подсовывает вам устаревший, ни на что не годный, размалеванный до неузнаваемости товар — и при этом на ее лице играет неизменная и невозмутимая улыбка: заходите, гости дорогие, располагайтесь, мы обслужим вас наилучшим образом! И я захожу и располагаюсь; мне вообще как постоянному клиенту делают скидку — из меня старая карга высасывает меньше души. Я знаю все ее уловки, и она даже не
