Читаем без скачивания Апрельский туман - Нина Пипари
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Собаки первыми, как всегда, чуют это смертоносное дыхание, и их лай глухо и обреченно прорезает раскаленный воздух. Когда тучный июль передает бразды правления своему младшему брату, его подданные уже переселились в мир иной. Живы только вороны. Впрочем, они вообще бессмертны. И маниакально честны при этом, наверное, знают по своему бесконечному опыту: люди охотнее всего верят во что угодно, только не в правду, особенно если она может повредить их устоявшемуся мировоззрению и привычкам. А вороны честно предупреждают своим зловещим и безысходным криком, что вот, мол, ребята, finita la comedia, «ахтунг, ахтунг», «хавайся ý бульбу» — смерть пришла. Уже в начале июля их удручающий и нестройный хор медленно, но неумолимо заглушает хилые и фальшиво-жизнерадостные посвистывания немногочисленных сохранивших оптимизм пташек. В конце месяца вороны полностью оккупируют звуковое пространство и круглосуточно наполняют его чревовещательной какофонией. Но август болезненно честолюбив и не хочет, чтобы его считали царьком мертвых; подлый старик коварно обманывает всех, дергая трупы за веревочки и заставляя их, в свою очередь, ломать комедию. Но меня не проведешь.
Однажды горячей, омерзительной ночью, когда все липло к телу, когда я сама была липкой, противной самой себе, когда от бессонницы и сопутствующей ей опустошенности хотелось наложить на себя руки, — я, не дожидаясь первых намеков о наступлении утра, села на велик и погнала что было силы в Старый Парк. Однако, к моему ужасу, злоба и подавленность вовсе не собирались меня покидать — и чем яростнее я крутила педали и крепче стискивала зубы, тем сильнее они вгрызались в мою несчастную голову, ненасытные, не знающие жалости твари. Приближающийся мрачный парк казался живым воплощением состояния моей души — беспросветной, угрюмой, подавленной, пугающей своей нелюдимостью. Разочарованная и разбитая, я повернула назад. Собрав остатки воли и стиснув зубы так, что слышен был их скрежет, вскарабкалась на горку, где стоял мой дом. Сил хватило лишь на то, чтобы отшвырнуть от себя неподъемный велосипед, вползти на веранду и трупом повалиться на кровать. В висках и горле стучит так, что голова непроизвольно подпрыгивает на раскаленной подушке. Комкая от бессильной злобы липкую простыню, я пытаюсь разобраться в том, что происходит у меня внутри. Но единственное, что еще поддается анализу, это тот факт, что мне все осточертело, все раздражает, все бесит; родственников не то что «дарить вниманием» — видеть не хочется. Хорошо там, где нас нет. Пошло и избито. Но правда.
На следующий день я сбежала в Город.
Осень
Только что закончился август, вернее, я себе постановила, что август закончился. И с ним, провожая меня взглядом насытившегося хищника, осталось за невидимым Рубиконом мое августовское состояние. Август — одно это слово погружает меня в состояние тяжелейшей подавленности, одно это бессмысленное сочетание букв вызывает во мне невыносимое ощущение безысходности и бессмысленности существования.
Но, как говорится, свято место пусто не бывает: на смену августовскому пришло переходное, предосеннее состояние — со своим набором запахов, звуков, ассоциаций, воспоминаний. С каждым годом они обогащаются, становятся более насыщенными, более концентрированными, более сильными и необоримыми. Соответственно, мне приходится усовершенствовать свои адаптационные способности, но, подобно современному человеку, затерявшемуся в потоке информации и новшеств, я не успеваю перехватить новые впечатления, новые ассоциации, не успеваю уловить тот момент, когда они еще слабы и с ними можно справиться, не успеваю приспособить защитную систему своего сознания.
Не знаю, как объяснить. Это как новый подтип гриппа, с которым ученые не сталкивались раньше и который успевает прихватить с собой в небытие несколько десятков или сотен человеческих жизней, прежде чем против него будет изобретено оружие. Так и со мной. Прежде чем мне удается найти прием против губительного воздействия новых, повзрослевших вместе со мной на год ассоциаций, мыслей и прочей дряни, они успевают парализовать своими ядами часть моей души.
Мне очень страшно и неуютно в Городе. Тревожно. От вокзала я долго иду пешком.
В одном дворике сидит группка студентов — девушек и ребят. Они сидят у подъезда, ждут кого-то. В глазах, в движениях, в голосах — жизнерадостность и наслаждение каждым мгновением существования, омрачаемые изредка разве что ощущением непризнанности, отсутствием денег или предательством и непостоянством друзей.
И мне кажется, что они замерли, что они всегда будут так молоды. Так веселы, так целеустремленны. Одна я безостановочно движусь в никуда — без веры, без любви, без надежды.
Переживая снова и снова какое-то воспоминание, от которого мне почему-то только хуже, я подхожу к нашему дому.
Чувство реальности за лето до такой степени исказилось, что я с трудом вспоминаю, кто живет вместе со мной, что меня связывает с этими людьми и как я должна к ним относиться, чтобы не возникало взаимных неудобств. Сестра уезжала на все лето в Питер — естественно, по работе. Значит, дома Леда и пудель.
Странно, Леды дома нет — и пуделя тоже. Ну и слава Богу.
Так-так-так. Так-так. Что бы такое сделать? Тра-ля-ля, жизнь прекрасна, жизнь — замечательна. Я очень люблю людей. Я должна, я буду хорошо учиться. Знание — сила! Сейчас я включу жизнерадостную, мажорную музыку и займусь французским. Отвали, отвали, все зашибись. Прочь, прочь отсюда, на воздух, скорей, скорей!..
Ники в Городе нет. Что? Я не знаю почему, но я уверена в этом. Она отсюда вообще? Кто? Ника? А я ее знаю? Заткнись.
…Прослонявшись два дня по пустым комнатам, я почувствовала, как внутри меня растет, ширится, набирает силу и скорость То, страшное, — и утром помчалась сломя голову в универ, молясь по дороге всем богам сразу, чтобы они не оставили меня, не дали этому чудовищу, что зашевелилось во мне, снова поднять голову.
Когда вечером, запрессованная бесчисленными и бесконечно одинаковыми
