Читаем без скачивания Delirium/Делириум - Лорен Оливер

Фраза «остановить кровь» звучит так пугающе, от неё так отдаёт клиникой, что я мгновенно прихожу в себя и сосредоточиваюсь. Алекс заканчивает перевязку, и теперь нога больше не горит от боли, а лишь тупо ноет под давлением импровизированного бинта.

Алекс осторожно снимает мою ногу со своих колен и кладёт на пол.

— Ну как, ничего? — спрашивает он. Я киваю.

Затем он устраивается поудобнее, так же, как и я, опираясь о стенку спиной. Мы сидим бок о бок, слегка соприкасаясь локтями. От его обнажённой кожи исходит жар, и я совсем теряюсь. Закрываю глаза и стараюсь не думать о его близости или о том, что бы я почувствовала, если бы провела руками по его груди и плечам.

Переполох снаружи, похоже, утихает, голоса удаляются, вскриков всё меньше. Наверно, рейдеры уходят. Молюсь лишь, чтобы Ханна не оказалась в числе задержанных, чтобы ей удалось скрыться. О возможности другого исхода не хочется даже думать.

Но мы с Алексом по-прежнему сидим тихо и не шевелимся. Я так устала, что, по-моему, готова уснуть прямо здесь и спать целую вечность. Мой дом кажется невозможно, непостижимо далёким. Даже не представляю, как доберусь обратно.

И вдруг Алекс начинает говорить, тихо, торопливо, как будто хочет успеть высказаться прежде, чем его прервут:

— Послушай, Лина, то, что случилось на пляже... Пожалуйста, прости меня. Я очень сожалею, мне надо было сказать тебе раньше, но мне не хотелось пугать тебя...

— Можешь не объяснять, не надо, — говорю я.

— Но я хочу объяснить. Хочу, чтобы ты знала, что я совсем не...

— Послушай, — прерываю я его, — я никому не скажу, о-кей? С моей стороны тебе не грозят никакие неприятности.

Он замолкает. Чувствую, что он повернулся и смотрит на меня, но сама сижу, уставившись в темноту прямо перед собой.

— Да я вовсе не об этом беспокоюсь, — произносит он ещё тише и снова замолкает. А затем: — Я просто не хочу, чтобы ты меня ненавидела.

Хибарка опять как будто уменьшается, схлопывается вокруг нас. Я чувствую на себе его взгляд словно обжигающее прикосновение, но боюсь посмотреть на него. Боюсь, что если сделаю это, то утону в его глазах, забуду всё, что должна сказать. Лес за стенами сарайчика затих. Должно быть, рейдеры ушли. Вскоре хором начинают петь сверчки — сначала тихонько, затем свиристящий гортанный звук постепенно усиливается.

— А тебе не всё равно? — еле слышно возражаю я.

— Не всё равно, — так же шёпотом отвечает он. Чувствую, как его дыхание щекочет мне ухо и шевелит волоски на шее. — Я говорил тебе. Ты мне нравишься.

— Но ты же меня совсем не знаешь, — быстро говорю я.

— Я хочу тебя узнать.

Хибарка вращается быстрей и быстрей. Я крепче прижимаюсь к стене, пытаясь справиться с головокружением.

Нет, это невозможно: у него на всё готов ответ. Слишком всё быстро, это неспроста. Прижимаю ладони к влажному полу — доски прочные, грубые, и это даёт мне ощущение опоры.

— Почему я? — Я вовсе не собиралась этого говорить, слова срываются с моих губ сами собой. — Я же никто... ничего...

Пытаюсь сказать: «Я же ничего собой особенного не представляю», — но фраза застревает у меня в горле. Наверно, так чувствуешь себя, когда карабкаешься на вершину высоченной горы — воздух так разрежен, что ты втягиваешь его в себя, втягиваешь — а надышаться не можешь.

Алекс не отвечает, и я понимаю — у него нет ответа. Как я и подозревала — он не знает, «почему». Он выбрал меня наугад, ради забавы, а может, потому, что был уверен — я на него не донесу.

И тут Алекс начинает свой рассказ. Он говорит так легко, так ровно, что сразу становится ясно — он много думал об этом, произносил про себя столько раз, что все неровности сгладились.

— Я родился в Дебрях. Мать умерла при родах. Отец умер ещё раньше, он так никогда и не узнал, что у него есть сын. Всё детство я провёл в Дебрях, то тут, то там. Другие... — он слегка колеблется, и по его тону я понимаю, что он морщится, — ...Изгои заботились обо мне сообща. Я был чем-то вроде сына полка.

Сверчки ненадолго прерывают пение. На короткий миг воцаряется покой, словно ничего плохого не случилось, словно этой ночью не произошло ничего такого, что выбивалось бы из обычного хода жизни. Просто очередная жаркая и размаривающая летняя ночь в ожидании прихода утра... Боль пронзает меня, но раненная нога здесь не при чём. До меня вдруг доходит, как всё крохотно, мало — весь наш человеческий мирок и всё, что, кажется, имеет для нас какое-то значение: наши магазины, и наши рейды, и наши занятия, и даже наши жизни. А в большом мире всё идёт своим чередом; в бесконечном круговороте ночь переходит в день, день — в ночь, времена года сменяют друг друга, словно чудище, сбрасывающее одну кожу и тут же обрастающее новой.

Алекс продолжает:

— Когда мне исполнилось десять, я пришёл в Портленд, чтобы влиться в движение Сопротивления здесь. Не могу рассказать всех подробностей, это слишком сложно. Я получил персональный номер, новую фамилию, новый адрес. Нас, Изгоев, гораздо больше, чем ты думаешь, да и симпатизёров тоже. Больше, чем кто-либо подозревает. У нас свои люди и в полиции, и в муниципалитете. Даже в лабораториях.

При этих словах мои руки покрываются гусиной кожей.

— Я хочу сказать, что это возможно — влиться в общество. Можно пересечь границы — в обе стороны. Трудно, но можно. Я поселился у одной пары — они оба симпатизёры — и мне сказали, чтобы я звал их дядей и тётей. — Он едва заметно передёргивает плечами. — Мне было всё равно, я ведь никогда не знал своих настоящих родителей, меня растили несколько десятков разных дядь и тёть. Так что какая разница?

Его голос звучит еле слышно. Кажется, он вообще забыл о моём присутствии.

Я не совсем понимаю, к чему он клонит, но сижу и боюсь вздохнуть — как бы он совсем не перестал говорить.

— Как я ненавидел этот город! Ненавидел так, что ты даже представить себе не сможешь. Все эти дома, и люди, ползающие, как снулые мухи, и вонь, и скученность, и правила — бесконечные правила, куда ни повернёшься. Правила и стены, стены и правила. В Дебрях было не так. Я чувствовал, будто меня засадили в клетку. Мы все в клетке. Границы — вот её решётки.

Я в ошеломлении. Вот это да! За все семнадцать лет и одиннадцать месяцев своей жизни мне ни разу не пришло в голову подобное. Я настолько привыкла думать, что границы охраняют нас от внешних напастей, что мне и в голову не могло прийти — на самом деле они запирают нас внутри. Но теперь я словно смотрю на мир глазами Алекса и вижу, каково ему приходится.

— Сначала я никак не мог примириться с этим. И чтобы дать выход своей злости, поджигал всё, что попадалось под руку: газеты, учебники, тетради... После этого мне почему-то становилось легче. — Он тихо смеётся. — Я даже сжёг свой экземпляр Книги Тссс!