Читаем без скачивания Ящик водки. Том 3 - Альфред Кох

Комментарий Свинаренко

Вообще я дико люблю, когда люди совершают красивые поступки, я потом годами про них вспоминаю и всем рассказываю — вот как сейчас буквально. Для чего-то мне это нужно; мало что меня так радует, как такие вот поступки. Помню, в «Коммерсанте» было два друга, которые по жизни все делили пополам — все, что заработали. Такая у них была спарка. Один, к примеру, шел на новый проект, а второй оставался на хлебном месте и содержал две семьи — свою и друга. После тот, который ушел, поднимался, переходил на новый уровень денег — и начинал повышать благосостояние опять-таки двух семей. Я этим друзьям, откровенно говоря, завидовал, да и многие вокруг тоже. Это было из области красивых поступков, безусловно. Фамилий я тут не называю, поскольку кончилось это все печально. Друзья разругались. У меня такое чувство, что в какой-то момент один из них вышел на такой уровень по деньгам, что делиться пополам уже было выше его сил. После и второй тоже поднялся, можно было б делиться достойно, — но было уже поздно. Поезд ушел. Да чего уж там, много мы уже видели ситуаций, когда прекрасные отношения портились из-за денег… В первые годы новой жизни мы этому еще удивлялись, было в диковинку, а после стало общим местом. Я тут про это рассказываю потому только, что в середине девяностых этому можно было удивляться. Как в начале девяностых экзотикой были настоящие проститутки. Помню, один товарищ мне взахлеб рассказывал про первое в его жизни посещение публичного дома. Типа ему бандерша объясняла, что неплохо бы взять девушке советского шампанского, а он спрашивал, нельзя ли ей налить мартини, у него как раз с собой бутылка. И хотя приносить с собой и распивать было не положено, бандерша позволила, потому что мартини тогда — это было круто. В принципе это одна и та же тема — влияния товарно-денежных отношений на отношения межличностные: дружбу и секс.

Кстати, вспомнил: я тоже в 96-м в Турции был. С семьей. И я тогда примеривал ситуацию на себя, прицеливался — как будто коммунисты победили, опять 17-й год, и мы свалили. И вот мы на чужбине, в теплой стране… Море… Живем в неплохом отеле… И такая скучища сразу навалилась! Я вспомнил, как Окуджава рассказывал, как он в Париже выходил на улицу и представлял себе, что вот он уже свалил, что он уже там. Так ему не нравилось. И Толстая рассказывала про суровость жизни в заграницах… Что скучно за границей жить и неинтересно. Я и сам понял, что это утомительно и как-то незачем… Что уезжая на постоянку за границу, ты настолько радикально уходишь из жизни — той, которой ты до сих пор всерьез жил, — что это легко и без особых натяжек можно сравнить с настоящей физической смертью. То есть ты помнишь, что было, тебя кто-то помнит, можно в принципе созвониться, послать свой фотопортрет — но это уже вполне сравнимо с тем, что умерший кому-то приснился. Или показался в виде привидения. А если ты после передумаешь и вернешься из-за границы, так твоя ниша в этой (которая тут) жизни уже будет занята. За твоим столом уже работает и выпивает другой человек, у твоих знакомых новые друзья, живые. Если у тебя оставалась тут жена или подружка, так и она уже пристроена под кого-то. Бывает, что не только ниша занята кем-то — а что она вообще замурована. Такое случилось с Солженицыным, к примеру. Он вернулся — а ниши нет. Там стена теперь. Он вышел на палубу — палубы нет.

Свинаренко: Чем я еще занимался, кроме кадровой политики? Тогда из одного издания «Ъ» ушел руководитель. И это бы еще ладно. Но он увел всех людей и забрал все базы данных. А надо чтоб издание выходило без перерыва. И даже без опозданий. Ты, Алик, теперь, как издатель, это понимаешь. Но дальше у меня в работе возникло препятствие. Со стороны человека, от которого я наоборот должен был ожидать поддержки. Но я не ожидал и даже не удивился, не получив. Случилось же следующее. Яковлев, как хозяин всего этого бизнеса, запретил мне решить вопрос с этим парнем. Не лезь, говорит, это он не у тебя украл, а у меня. Не твое дело. Иди и работай в имеющихся условиях. А отлавливать человека, бегать за ним с паяльником, забирать дискеты и слайды — этого чтоб не было. Ну что делать, пришлось работать на коленке. Выпустили мы тогда номер… И сейчас это издание успешно выходит.

И вот я в том году командовал, командовал — и вдруг подумал:

«А что это я давно ничего не пишу? Ладно, допустим, мне некогда, мне не до того, я весь на нервах. Но в принципе любопытно: смогу ли я вообще что-то сочинить? Если захочу?» Стопроцентной уверенности у меня не было. А вдруг — нет? И что, я так и буду всю оставшуюся жизнь ходить командовать? Говорить другим, что делать, когда сам не умеешь ничего — совсем ничего! Это был натуральный ужас.

— Тебе стало страшно, что ты потерял профессию?

— Ну, у меня есть еще разные специальности. Каменщик, фотограф, переводчик, еще там что-то. Но это как-то из другой жизни. А в этой мне стало страшно, что теперь и я буду, как другие, держаться за место зубами, интриговать, втыкать нож в спину конкурентам… Многие так ведь делают, из тех, кто сам ничего не умеет, а полон решимости ухватить синекуру и любой ценой жить хорошо. Делить что— Нибудь, перепродавать, пользуясь положением и инсайдерской информацией… Когда сам ничего не умеешь, приходится вот так… Никого не пошли на хер…

— Это верно, да…

— И сиди вот так и не гавкай. Шаг влево, шаг вправо — и на хер пойдешь, не умеешь ведь ничего. И все. Этот ужас я как сейчас помню. И я тогда подумал — ну, соберусь с силами, сосредоточусь, сяду. Вдруг получится! Я волновался страшно. Но — написал… И с таким облегчением вздохнул. А еще, как ты выше уже обозначил, выборы в 96-м прошли. У меня не было никаких вопросов: как проводить, за кого, какую занимать позицию. Я тогда это понимал однозначно: придавить коммунистов. Я спрашивал себя: «Ну, допустим, я имею доступ к подсчету голосов и все зависит от меня. Что б я сделал?»

— А, смухлевал бы ты или нет?

— Ну. Представим, что большинство проголосовало за коммунистов, вот таков, к примеру, выбор народа. Что бы я сделал? Демократ я или нет? И я сказал себе и даже прочим: «Я бы эти бюллетени выкинул и приказал бы заполнить правильные».

— Ты бы за народ сам выбрал.

— Да. Я не смог бы своими руками облить страну бензином и подпалить. И еще к тому же завалить новым дополнительным говном. В очередной раз. Оставаясь тем более внутри страны. Ладно б я уехал, тогда б следовало было признать за оставшимися право что угодно делать со страной. Так что никаких коммунистов, если кто меня спросит. Стенька Разин, пьяные матросы, которые срут в библиотеке… Пролетарии, которые пинками гонят академиков подметать улицы… Я б сказал — извините, но тут мое уважение к демократии кончается.

— Ты четко узнал границы своего демократизма.

— Да. А вот Яковлев тогда, выступая перед сотрудниками, гнал, что его демократизм круче. Что если победят коммунисты, то пусть и победят, а мы, как честные люди, должны это схавать. Он говорил, что готов идти до конца. Типа он там, в самом конце, смело примет любой выбор народа. Раз он демократ. И еще он говорил, что Зюганов как политик может оказаться очень интересным и сказать новое слово. Но после Яковлев с этой позиции, насколько я понимаю, сошел. К счастью. Правда, вскоре он вообще отвалил в заграницы. Помню, я около того времени выпивал с каким-то американцем и сказал ему, что я демократию ни во что не ставлю. А у американцев волосы дыбом встают, когда им говоришь что-то в этом роде. Вот и у этого встали. Но, когда я ему изложил позицию насчет выборов, он с облегчением вздохнул и говорит: «Так в этом же и заключается натуральная демократия — чтоб коммунистов не пустить к власти! Тут любые средства хороши!» Ему полегчало — ну и мне тоже. И вот эти выборы… Нравится мне Борис Николаич, не нравится — для меня так вопрос не стоял. Боб какой ни есть, а пусть будет.

— А был же выбор. Явлинский хотел стать кандидатом. Он говорил, что у него 16 процентов рейтинг, а у Ельцина 5. Так что надо все ресурсы на поддержку Гриши бросить. А Береза знал, что Гусь любил Гришу, и понимал, что если Явлинский пойдет в гору, то сильно и непропорционально усилится влияние Гуся. Это было одной из причин, по которой Гриша не прошел. И мне Береза так говорил: «Трудно спорить с тем, что у Явлинского 16 процентов, а у Бориса Николаича 5. Но у Явлинского 16 как было, так и останется, хоть ты усрись. А у Бена — 5, но ему есть куда расти. Потому что есть электорат, который за Бена проголосует, а за Явлинского — никогда в жизни». Так и оказалось! Григорий Алексеич стал к лету не третьим даже, а четвертым — там же еще Лебедь вклинился.

— Некоторые сегодня говорят, что в 96-м на выборах все было разыграно как по нотам, и все, кому положено, заранее знали, чем все кончится…

— Не! Не— Не— Не.

— Я тогда реально не исключал, что коммунисты возьмут-таки власть и в стране начнется херня.