Читаем без скачивания Бодался телёнок с дубом - Александр Солженицын

Твардовский, громогласно-добродушно, но и задето:

- Слушайте, он, оказывается, двенадцатый к "письму одиннадцати", просто не успел подписаться!

Когда смех перешёл, я:

- A. T., так нельзя: кто не с нами на 100%, тот против нас! Владимир Яковлевич! Вы обязаны найти "Вехи" для A. T. Да вы сами-то читали их?

- Нет.

- Так надо!

Лакшин, достаточно сдержанно, достаточно холодно:

- Мне - сейчас - это - не надо.

(Интересно, как он внутренне относится к статье Де ментьева? Не могут же не оскорблять его вкуса эти затхлые заклинания. Но если нравятся Главному - не надо противоречить.)

- А зачем же вы их лягаете?

Так же раздельно, выразительно, баритонально:

- Я - не лягаю.

Ну да, не он, а - Дементьев!

Я:

- Великие книги - всегда надо.

И вдруг А. Т. посреди маленькой комнаты стоя большой, малоподвижный, ещё руки раскинув, и с обаятельной улыбкой откровенности:

- Да вы освободите меня от марксизма-ленинизма, тогда другое дело А пока - мы на нём сидим.

Вот это - вырвалось, чудным криком души! Вот это было уже - вектор развития Твардовского! Насколько же он ушёл за полтора года!

Была бы свободная страна, действительно. Открыть другой журнал, начать с ними публичную дискуссию с другой стороны, доказать самому Твардовскому, что он - совсем не Дементьев. А в нашейстране иначе распорядилась серая лапа: накрыла и меня, накрыла и их.

Как уже давила, давила, давила всё растущее, пятьдесят лет.

После бурной весны 68-го года - что-то слишком оставили меня в покое, так долго не трогали, не нападали.

Получил французскую премию "за лучшую книгу года" (дубль - и за "Раковый", и за "Круг") - наши ни звука. Избран в американскую академию "Arts and Letters" - наши ни ухом. В другую американскую академию, "Arts and Sciences" (Бостон), и ответил им согласием - наши и хвостом не ударили. На досуге и без помех я раскачивался, скорость набирал на "Р-17" и даже в Историческом музее, в двух шагах от Кремля, работал - дали официальное разрешение, и только приходили чекисты своими глазами меня обсмотреть, как я тут. И по стране поездил - никаких помех. Так долго тихо, что даже задыхаешься. Правда, летом получил я агентурные сведения (у меня сочувствующих - не меньше, чем у них платных агентов), что готовится моё исключение из СП - но замялось как-то, телеграмма странная была "отложить заседание до конца октября", далёкий расчёт! Настолько Рязанское отделение СП само ничего не знало - что за неделю до исключения выдавало мне справки на жизнь. Разрешительный ключ был что в четвёртый четверг октября объявили Нобелевскую по литературе - и не мне! Одного этого и боялись. А теперь развязаны руки. Дёрнул Соболев из Москвы, вызвал туда нашею Сафонова, завертелось.

И ведь так сложилось - целый 69-й год меня в Рязани не было, а тут я как раз приехал: слякотный месяцок дома поработав, с помощью читальни - над острейшим персонажем моего романа. Как раз и портрет Персонажа утвердили (навеки) - на улице, прямо перед моим окном. И хорошо пошло! так хорошо в ночь под 4-е ноября проснулся, а мысли сами текут, скорей записывай, утром их не поймаешь. С утра навалился работать - с наслаждением, и чувствую получается! Наконец то! - ведь 33 года замыслу, треть столетия - и вот лишь когда!

Но Персонаж мой драться умеет, никогда не дремал. В 11 часов - звонок, прибежала секретарша из СП, очень поспешная, глаза как-то прячет и суетливо суёт мне отпечатанную бумажку, что сегодня в 3 часа дня совещание об идейном воспитании писателей. Ушла, можно б ещё три с половиной часа работать, но: что так внезапно? Да ещё идейное воспитание... Нет, думаю, тут что-то связанное со мной. И пытаюсь дальше сладко работать - нет, раскручивается, внутри что-то, раскручивается, чувствую опасность. Бросил роман, беру свою старую папку, называется "Я и ССП", там всякие бумажонки по борьбе, по взаимным упрёкам, и доносы мне разных читателей: где, кто, что про меня сказал с трибуны. Всё это в хаосе, думаю - надо подготовиться. И срочно: ножницы, клей, монтирую на всякий случай, есть и заготовки позапрошлого года к бою на секретариате, не использовано тогда - и это теперь переклеиваю, переписываю.

Особенно приготовил я про это идейное воспитание им вызвездить, так (немножко из Дидро): "Что значит - человек берётся быть писателем? Значит, он дерзко заявил, что берётся, так сказать, за идейное воспитание других людей и делает это книгами. А что значит - идейно воспитывать писателей? Двойная дерзость! Так не ставьте вопрос, не устраивайте заседаний, а напишите книгу - мы прослезимся, нас просветит: ах, вот как надо писать, а мы-то, дураки, в темноте бродим!.." - Приготовил, да в поспехе забыл, очень во времени жали.

Пришел я в СП раньше назначенного за 5-7 минут, чтоб не на коленях досталось писать, если писать, а захватить бы место у единственного там круглого столика, на нём бы разложиться со всеми цветными ручками. (Я давно исключения ждал и собирался диктофон нести на заседание, и принёс бы! - да ведь не исключение, просто "идейное воспитание".) Но и с ручками я, кажется, зря спешил: до собрания всегда за час околачиваются рязанские писатели, дома-то делать нечего, - а тут, гля, пустая комната, и только сидит на подоконнике временно исполняющий должность "секретаря" отделения (Сафонов - вдруг заболел, вдруг на операцию лёг, аппендицит себе изобрёл, чтоб только не позориться.) Василий Матушкин - благообразный такой, круглолицый, доброе русское лицо, уже пенсионер, он-то в дни хрущёвского бума сам и нашёл меня, сам таскал мне заполнять анкеты в СП, так радовался "Ивану Денисовичу", говорил, что это ему - важный языковой урок. Я ему руку жму:

- Здравствуйте, Василь Семёныч! Не будет, что ль?

Отвечает важно, с подоконника не слезая:

- Почему? Будет.

- Да когда ж соберутся?

- Соберу-утся.

Понурый какой-то, и глаза отводит. Вдвоём мы с ним, никого больше, ну что б ему стоило шепнуть, сказать? - нет, сукин сын, молчит. Я с ним вежливый разговор: вы, говорят, новую пьесу написали, и опять областной театр ставит... Стол мне, как будто, не пригодится, но на всякий случай занял.

А - никто не идёт. До последней минуты! И вдруг - сразу все, и даже больше, чем все, с большой скоростью входят - и не замечаю я, что все уже раздеты, пальто и шапок ни на ком, а обычно только тут снимают34. Один за другим идут, и хоть можно бы стол мой миновать, но все писатели сворачивают и жмут мне руку - и Родин (лица на нём нет, сильно болен, больше 38°, я расспрашиваю, ахаю, да зачем же вы приехали?) и Баранов, лиса такая (недавно: "Можно ли в Ростов от вас привет передать? Мне там завидуют, что я с вами встречаюсь"), и Левченко - душа открытая, парень-простак, хоть и серый, и Женя Маркин - молодой, слишком левый и слишком передовой для Рязани поэт. Да вот и Таурин, представитель секретариата РСФСР, почтительно мне представляется, почтительно жмёт руку. Нет, никакого исключения не будет. Да вот же и ещё идёт какой-то сияющий, радостный, разъеденный гад и этот ко мне, и этот прямо радостно руку мне трясёт, у него - особенный праздник сегодня!

Жму и я. А кто такой - не знаю. Остальные не здороваются. Расселись, ба - 12 человек, а членов СП - только 6, остальные - посторонние.

Разложился я, но писать, видно, не придётся. А один уже что-то строчит, на коленях - да не гебист ли в штатском? Таурин докладывает, скучно, вяло: вот Анатолий Кузнецов бежал, такой позорный случай, СП РСФСР имеет решение, в Тульской организации проработали, все глубоко возмущены (безо всякого выражения), решили на всех организациях проработать. Ну, конечно, усилят меры по контролю за писателями, выезжающими за границу, и воспитательные меры...

(Давно уж я, кажется, вырос из рабских недомерков, уже не сжимается сердце, что выдернут: "Теперь своё отношение пусть выскажет т. Солженицын...", - уж распрямился, уж за язык меня не потянешь. А впрочем, глупое положение: ведь предложат голосовать за суровое осуждение Кузнецова? А что надо - одобрять?)

...А вот в Московской организации на высоком, на хорошем уровне прошло собрание. Были высказаны деловые обвинения против Лидии Чуковской, Льва Копелева, Булата Окуджавы...

(Не избежать - за них придётся заступаться. Но мельком ещё рабская мысль: а может промолчать? ведь не Москва, Рязань, здесь кому какое... И если б не близкие друзья, если бы просто либеральные писатели - пожалуй бы и пригнулся, пронеси спокойней. Но про этих твердо решил: скажу! вот повод и "за резолюцию в целом" не голосовать!)

Мягко этак Таурин стелет, печально, и как о незначащем:

- Ну... кое-что говорили и о вашем члене, о товарище Солженицыне.

Всё. Доклад кончен. "Кое-что". Очевидно - несерьёзное.

Кто возьмёт слово? Матушкин. Слезает с подоконника старик, жмется. Дают ему 10 минут регламента. Я (предвидя, что и мне понадобится): "Давайте больше, чего там!" Все (предвидя, что и мне понадобится): Нет, десять, десять!

Походя, с медленным разворотом, начинает Матушкин нападать на меня. (Текст известен.) Я строчу, строчу, а сам удивляюсь: как же они решились? почти уверен я был, что не решатся, и обнаглел в своей безнаказанности. Да нет, ясно вижу: им же это невыгодно, на свою они голову, зачем? Отняла им злоба ум.