Читаем без скачивания Кузнец Песен - Ким Кириллович Васин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Между тем отец Федор достал из папки другой листок и сказал со смущенной улыбкой:
— Как говорится, не боги горшки обжигают. Вот решился я накропать стишок…
Поминутно кашляя и запинаясь от волнения, он начал читать стихи о дремучем лесе, выросшем на берегу Элнета. Поэт, обращаясь к вековым деревьям, восклицал, что напрасно в прошлом они укрывали под своим зеленым пологом несчастного марийца: все равно нет ему счастья нигде — ни в широком поле, ни в темной чаще…
За зиму я прочел немало книг, в которых рассказывалось о прошлом того или иного народа. Особенно запомнилась мне повесть Гоголя «Тарас Бульба». Писатель восторгался мужеством и чистотой помыслов запорожцев, сражавшихся с угнетателями и не жалеющих жизней за свободу отчизны. Жизнеутверждающая сила, вера в торжество правды и справедливости звучали в каждой строке этой повести.
У отца же Федора в его стихотворении не проглядывало ничего светлого, ничего радостного. С грустью оглядывался он на прошлое марийского народа, и было очевидно, что не радует его и будущее.
Отец Федор отложил в сторону листок и чуть не со слезами на глазах заговорил негромко:
— Никогда, никогда не был счастлив наш народ. Вся наша история — беспрестанный стон и дым пожарищ. По сути дела, мы никогда сами не творили своей истории, а лишь являлись объектом жестокой колонизации.
Мы со Степкой в недоумении переглянулись: мудрствования батюшки показались нам не слишком понятными. Отец Федор спохватился, что наговорил лишнего, сказал грустно:
— Ваш ум еще не созрел для осмысления всего трагизма нашей истории. Вижу, есть в вас любознательность, читаете много, да жаль — даром пропадет в вас и сила и ум. Кому нужны будут ваши знания, если у народа нет будущего? — с горечью докончил он и резко поднялся. — Идемте на кухню, велю вас накормить.
Он привел нас на кухню, усадил за стол и ушел, поручив попечение своей стряпухи. Толстая стряпуха поставила перед нами миску картошки, сдобренной конопляным маслом. Потом принесла на тарелке несколько красных блестящих шариков.
— Что это такое? — шепотом спросил я у Степки.
— Помидоры, — ответил Степка. — У отца Федора на огороде растут. Ешь, вкусно…
Я взял помидор, надкусил — и брызнувший сок залил мою белую холщовую рубаху. Степка так и покатился со смеху.
Когда мы вернулись домой, оказалось, что у Карпа гость из Шоркенера — дед Елеська.
Карп сказал взволнованно:
— Дед Елеська говорят, кто-то стрелял в Алексея…
Несколько дней назад Алексей Казанцев сидел у себя в избе за столом и что-то писал. Вдруг зазвенело стекло и возле головы Алексея просвистела и ударилась в стенку пуля. Стрелявший кинулся в огород, а там кустами — к реке. Ищи ветра в поле!
Мы стали припоминать, у кого в нашей округе есть ружье. У Миклуша в амбаре висит старое, еще дедовских времен кремневое ружьишко, стреляет с большим грохотом и все мимо. Есть еще дробовик у мельника Устина, но Елеська сказал, что стреляли пулей, в оконном стекле осталась дырочка, от которой во все стороны разошлись по стеклу трещины.
— Говорят, в тот день ездил к нам на болота урядник, — вспомнил Елеська. — Вроде бы хотел на уток охотиться, да только какие теперь утки, болота на глазах сохнут… Да и зачем урядник станет через окошко стрелять? Захочет, любого и так допечет: арестует и все тут!
Вообще-то говоря, урядник у нас очень злобный. Особенно лют стал с тех пор, как однажды ночью какие-то неизвестные люди накинули на него рогожный куль и сильно поколотили. Урядник многих подозревает в нападении. Особенно недоверчиво относится он к тем, кто ведет себя независимо, читает книги и сочувствует беднякам.
Весной я пахарем вышел в поле.
После смерти отца нам оставили земли всего на пол-души, но и этот нищенский надел вспахать целиком оказалось мне не под силу.
Старая лошадь едва тащится, соха непомерно тяжела для моих слабых рук, ноют плечи, от усталости дрожат колени. Пока дойду до конца полосы, не раз присяду отдохнуть. А пахать надо, мать в последнее время стала часто прихварывать, иногда по нескольку дней не поднимается с постели, так что теперь вся надежда только на меня.
Вечером я привык сидеть над книгой. При свете коптилки читал чуть ли не до утра. Бывало, мать проснется среди ночи, заворчит:
— Сидишь, словно филин, только керосин зря жжешь. Он денег стоит…
— Сейчас дочитаю и лягу. До главы немного осталось…
Дочитаю до конца главы, а там меня манят новые страницы — не оторваться!
Накануне того дня, как мне надо было первый раз выходить на пахоту, я допоздна засиделся над книгой Фламмариона о вселенной. Эта книга захватила меня целиком. С детства я привык к представлениям о мире, которые внушали в церкви (в школе нам хоть и говорили о строении вселенной, но как-то сухо и вскользь), а тут я был поражен величественной картиной мироздания, открывшейся мне при чтении этой замечательной книги. Я так увлекся, что не заметил, как пролетела короткая летняя ночь, и, когда перевернул последнюю страницу, увидел, что за окном посветлело, и верхушки тополей за оградой озарились багровым отсветом восходящего солнца.
Так, не поспав, я выехал в поле. Шел за плугом и клевал носом. Кое-как дотянул до полудня. Тогда распряг лошадь, привязал ее к столбику на меже, быстренько сжевал кусок черствого хлеба с печеным яйцом и прилег на траву немного отдохнуть.
Хорошо лежать в густой душистой траве и смотреть в голубое небо! Прозрачная высь кажется бездонной, так и представляется, что можно кинуться в нее и исчезнуть без следа… Я смотрел на небосвод и вспоминал прочитанную ночью книгу. Как прекрасен, как удивителен мир вокруг! Если бы вырваться за пределы земной атмосферы, то засверкают перед тобой тысячи ярких солнц, вокруг них поплывут планеты, такие же, как наша земля, и, кто знает, не послышатся ли голоса неведомых существ, населяющих иные миры…
В ту пору мне еще не довелось прочитать ни Герберта Уэллса, ни Жюля Верна, ничего не слышал я о межпланетных полетах, — это книга Фламмариона дала толчок моей фантазии, и родилась мечта увидеть то, чего не видел ни один человек на свете.
Постепенно мои мысли от далеких миров вернулись к обыденной жизни, и тут мне как никогда захотелось уйти, куда глаза
