Читаем без скачивания В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего года - Анатолий Степанов

― Александр, пошли! ― крикнул Тимка издалека.

― Вы меня извините, Асенька. ― Алик остановился и слегка прижал ее к себе. На миг ощутил ее груди, учуял острый запах волос и захотел, чтобы так было долго.

― Идите, ― сказала она. ― Идите. Только не напивайтесь.

Он хотел обидеться, но уже не хотел оставаться. Ничего не сказав, он кинулся в темноту на Тимкин голос.

Они сели у овражка. Снизу несло нежной травяной прелью. Тимка и стакан принес. Алик принял дозу и лег на спину. Тимка звучно принял свою. Алик закрыл и открыл глаза. Звездный небосвод дрожал над ними. Они лежали на траве, и опять для них стала слышна жалобная гармоника, и шум молоковозов, и пронзительные вскрикивания простодушно кокетничающих девчат.

Тимка выпил из горлышка и закашлялся. Откашлявшись, сказал:

― С приветом. ― И утер слезы. ― А теперь ― с новыми силами ― на танцы. Девки дуньковские ― персики! Щипай ― не ущипнешь. Лучше лапать. Сэло!..

Они игриво зашагали на звук гармошки. Отработав последний номер, гармонист застегнул гармошку и пошел спать. Стали потихоньку разбредаться и девчата.

― Пошли, пошли! ― Тимка дергал Алика за рукав. ― Вон две курочки потопали! Ничего себе, слово пролетария!

Они догнали курочек, которые топали довольно быстро.

― Разрешите присоединиться. Скучаем, ― взял быка за рога Тимка.

Девчата молчали. Тогда он продолжил:

― Мой друг Александр. Большой человек. Хочет жениться. ― Тимка вздохнул и добавил: ― Я тоже холостой.

Алик изучал обветренные свежие девчачьи лица. Лица были строги и, по дуньковскому этикету, ничего не выражали.

― Холостая жизнь тяжела, ― продолжал Тимка. ― Один в поле не воин. Своя рубашка ближе к телу. А рубашку-то постирать некому и чего другое справить тоже. Девочки, выходите за меня замуж!

Тимка попытался было облапить ближайшую, но отдернул руку, потому что девицы вдруг оглушительно рявкнули частушку:

Цветет в Тбилиси алыча

Не для Лаврентья Палыча,

А для Климент Ефремыча

И Вячеслав Михалыча!

― Тима, я пойду, ― попросился Алик.

― Не понимаешь своего счастья, а еще высшее образование имеешь! Нет, весь я не уйду! ― решил Тимка и сделал Алику ручкой! Гремели частушки!

Спать не хотелось, и Алик пошел по деревне. Он шел по шоссе, считая звонкие свои шаги и дошел до окраинного холма, где гулял ветер. Он стоял на ветру, спиной к деревне и слушал далекие частушки, шум деревьев, печальный паровозный крик. Что-то ткнулось ему между лопатками, и сердце оборвалось от ужаса. За спиной стояла Ася. Она была в резиновых тапочках, вот в чем дело. Она протянула ему руки, и он взял их в свои.

― Саша, Саша, ― сказала она, и он задохнулся.

Потом они лежали на его куртке. Под курткой была свежескошенная трава, и пахла она позабытым детством. На востоке небо уже серело, а звезды блекли. Ася мерзла и старалась спрятаться в его руках, в его ногах. И говорила с закрытыми глазами.

― Я счастливая сегодня. А ты?

― А я ушел от своего счастья. Так сказал Тимка.

― Тимка ― дурак и нахал. Не обижай меня, Саша.

― Глупенькая моя, ― сказал он, потому что это надо было сказать.

― Я хотела этого с тобой, ― призналась она.

― Тебе холодно. Пойдем, я провожу тебя, ― предложил он. Ася вздохнула, открыла глаза, жалко улыбнулась и села.

― Пошли.

У избы он поцеловал ее. Она вяло ответила и ушла. До своей избы он бодро бежал и с радостью проник в вонючее тепло.

Алик трясся на тракторной телеге и жалел себя. Жалел, потому что по глупости не взял из Москвы резиновых сапог, потому что выпитое натощак молоко бурчало и переливалось в животе, потому что на жестком неровном тюфяке спал всего три часа.

Лес был хорош. Трактор остановился. Алик спрыгнул на землю, и ботинки его ушли в зеленую траву и невидимую воду.

― Я ж говорил: без резиновых сапог не проживешь! ― обрадовался Тимка.

― Много говоришь, Тимофей, ― сказал пожилой щуплый мужик и протянул Алику пару высоких галош. ― Для тебя прихватил, если грязно будет.

― Много говоришь, Тима, много говоришь! ― Алик ликовал и влезал в галоши. ― Уж не знаю, как благодарить, Петрович.

― Веревочкой подвяжи, грязь галоши засасывает. Опять одни ботиночки останутся. ― Петрович протянул Алику кусок бечевки.

― Спасибо, Петрович, полбанки с меня.

― С ним разопьешь. ― Петрович ткнул пальцем в Тимкин живот и отошел к трактористу, который, отыскав место повыше и посуше, обихаживал там себе ложе из брезента, для того, чтобы лежа, с комфортом наблюдать, как будут корячиться с бревнами нахальные языкастые москвичи.

― Ну, Александр, отмочил ты с банкой! ― Тимка кис со смеху. Петрович же запойный! Он и в деревню ехать согласился, чтобы ее, заразу, и не нюхать!

― Предупредить не мог? ― обиделся Алик.

― Не успел, ― оправдался Тимка. ― Ну-с, граждане, белыми ручками за черные бревна, и ― раз!..

Бревна лежали вразброс. Как срубили их осенью, как очистили от ветвей, так и оставили. Бревна привыкли здесь, вросли в вялую серую землю.

Сначала раскачивали и выворачивали из земли, потом тащили по скользкой траве, затем по двум слегам закатывали на тракторную телегу. За полчаса вшестером ― девять кубов.

― Колхозник! ― крикнул Тимка трактористу. ― Заводи кобылу!

Тракторист сложил брезент и нехотя побрел к машине. Москвичи вскарабкались на телегу: застучал мотор, и поезд потихоньку тронулся. Тракторист, видимо, хотел объехать разбитую в дым свою же колею, и поэтому взял левее ― ближе к спуску в овраг, но не рассчитал, и телега, которую занесло на повороте, боком поползла вниз, сметая мелкие кусты и завалы хвороста. Москвичи в веселом ужасе прыгали с телеги.

― Совсем одичал, крестьянский сын?! ― злобно осведомился Тимофей.

Тракторист, видя, что телега остановилась, упершись в единственное дерево на склоне, заглушил мотор. Все закурили от переживаний. Некурящий Петрович от нечего делать пошел смотреть, что с телегой.

― Мужики, сюда! ― вдруг крикнул он.

Сметя хворост и проскользив до дерева, телега открыла вход куда-то, прикрытый дощатой крышкой. Тимка догадался:

― Блиндаж еще с войны!

Только сейчас Алик понял, что мягкие, заросшие травой углубления по овражному берегу ― окопы сорок первого года.

― Дверца-то никак не военная, свежая дверца-то! ― возразил Петрович. Решительный Тимка подошел к дверце и открыл ее. Из темной дыры вырвалась стая энергичных золотисто-синих крупных мух и удручающая вонь. Тимка зажал ноздри, шагнул в темноту и тут же, не торопясь, вновь объявился.

― Ребята, там ― мертвяк, ― сказал он.

― Шкелет, что ли? ― спросил тракторист.

― Шкелет не воняет, ― ответил Тимка.

― Что ж это такое, что ж это такое?! ― завопил тракторист.

― Сообщить надо, ― решил Петрович.

― А ты не врешь? ― вдруг засомневался тракторист. ― Знаем ваши московские шуточки! ― и радостно кинулся в блиндаж. И тут же выскочил из него, заладив по новой: ― Что ж это такое, что ж это такое?..

― Мы здесь покараулим, чтоб все было в сохранности, а ты дуй в деревню и сообщи по начальству, ― приказал ему Алик.

Первым прибежал высокий, с виду городской парень. Задыхаясь от быстрого долгого бега, он выкрикнул:

― Где?!!

― А ты кто такой? ― строго спросил Тимка.

― Я ― работник МУРа Виктор Гусляев, ― представился парень, показал книжечку и повторил вопрос: ― Где?

Тимка, присмиревший при виде книжечки, кивнул на дверцу. Гусляев нырнул в темноту, где пробыл значительно дольше первопроходцев. Вынырнул наконец и распорядился:

― Никому к блиндажу не подходить, ― осмотрел шестерых, решил для себя: ― Наш наверняка, не областной.

― Ему, вероятнее всего, без разницы теперь, чей он ― ваш или областной, ― Алик приходил в себя.

Услышав такое, Гусляев обрадовался чрезвычайно, вытащил записную книжку, вырвал листок, нацарапал на нем огрызком карандаша нечто и протянул листок Алику:

― Не в службу, а в дружбу. Я не могу отлучиться отсюда, а вас очень прошу сообщить из конторы по телефону обо всем, что здесь произошло.

― Не в вашу службу, а в нашу дружбу, ― бормотал Алик, изучая листок бумаги, на котором значилось имя, отчество и фамилия Ромки Казаряна и номер телефона. ― А почему Роману Суреновичу? Может, сразу Александру Ивановичу Смирнову?

― Его нет, он в отъезде, ― автоматически ответил Гусляев и только потом удивился: ― А вам откуда известно, что Смирнов ― мой начальник?

― Страна знает своих героев, ― усмехнулся Алик и, сложив листок, сунул его в карман.

Москву давали через Новопетровское, и поэтому слышимость была на редкость паршивая.

― Мне Романа Суреновича Казаряна! ― орал в трубку Алик.

― Ни черта не слышу! ― орал в трубку с другого конца провода Казарян.

― Мне Романа Суреновича Казаряна! ― еще и еще раз повторял криком Алик.