Читаем без скачивания Осколки вечности - Александра Верёвкина

Кстати, пользуясь свободным временем, я все же дочитала ее дневник до конца и еще долго старалась осмыслить путанную вереницу описанных событий и разговоров. Начать хотя бы с того, что она должна была выйти замуж за Верджила, чуть ли не через строчку упоминала о том, какой он весь из себя непревзойденный, чуткий, понимающий, страдающий и остро чувствующий, но вдруг появляется какой-то д`Авалос (странную фамилию я запомнила на долгие годы) и принцеподобный молодой человек отходит на двадцатый план. Вероятно, во мне взыграла обида и идущие вразнобой жизненные принципы, однако метаний фрейлейн Волмонд я не понимала. К чему клясться в вечной любви мужчине, если по прошествии энного количества времени напрочь забываешь о его существовании? Или в середине двадцатого века вошла в моду полигамия?

К тому же меня до глубины души тронул изложенный девушкой разговор с Видричем и, чего уж греха таить, я даже расплакалась, когда он поведал своей возлюбленной о погибшей семье и службе в армии.

'…Я попытаюсь воспроизвести на этих страницах наше необычное интервью, чтобы еще раз осмыслить страшную истину. Верджил, мой дорогой жених и самая огромная любовь, когда-либо встречающаяся на пути смертного человека, бекас. И само это слово ужаснее любого из озвученных им злодеяний, потому что не несет за собой и сотой части выпавших на эти мужественные плечи переживаний.

— Первая мировая война привела к падению дома Габсбургов, правящих родной мне Австрией на протяжении девяти веков. Государственный переворот сверг монархов с престола, и отец счел необходимым бежать с наследственных земель. Мне тогда едва исполнилось три года, и единственное, что отложилось в памяти, так это испуганное лицо матери, влажное от слез. Она боялась, что нас сумеют отыскать даже за океаном, поэтому недрогнувшей рукой уничтожила наши свидетельства о рождении, оставив лишь метрики с католическими именами. Так пропал Вергилий Георг Хельмут фон Видрич-Габсбург, остался лишь его измененный дотошными канадцами вариант Верджил, вроде как для простоты произношения. Леверна родилась уже в Ньюфаундленде и никогда не подозревала о текущей в венах голубой крови. Я и сам с улыбкой воспринимал мамины рассказы о былом величии, а со временем превратил их в сказки на ночь для младшей сестренки. Знаешь, она была очень похожа на тебя, Айрис, и я любил ее так же сильно.

О моей жизни в Канаде ты слышала. Я окончил местную школу, получил возможность вырваться из плена сельской глуши и воплотить в жизнь мечты о поступлении в Калифорнийский университет. Изредка я навещал родителей, неохотно возился с подрастающей сестрой и жил исключительно ради одной цели — выздороветь. Я жаждал избавиться от своего уродства, бездумно тратил дни и ночи на поиски несуществующего лекарства, но не достиг успеха.

И грянула война. Канадское правительство заняло почетные ряды в строю антигитлеровской коалиции, а в 1942 году меня, амбициозного семнадцатилетнего юношу, забрали на фронт. Дома мама всегда говорила с нами только на немецком, полагая, что нам не следует забывать родной язык, поэтому изначально я по распределению попал в штаб и на протяжении шести месяцев принимал участие в самых жестоких и бесчеловечных допросах в роли переводчика. Сколько искалеченных душ мне пришлось выслушать, о каких только тайнах не рассказывали несчастные пленники перед смертью… Я терпел все это ради моей семьи. Улыбался погрязшим в насилии командирам и каждую ночь молился за жизни родителей, сестры и любимой девушки. А затем мне пришло письмо, из дома, в котором сообщалось, что мои близкие погибли. Оказались на том проклятом железнодорожном пароме Ньюфаундленда, подбитом немецкой подлодкой! И это стало последней каплей, той самой точкой отсчета, началом конца. Я вызвался в ряды добровольцев и очутился на передовой. Без навыков ведения боя, но со своими особенными способностями. Меня обучили всему, за короткое время я из добычи стал прирожденным охотником, научился переносить голод, холод, боль, неподвижность. Чувствовал природу и малейшие изменения в ней, развил звериное чутье, познал полный самоконтроль и забыл об эмоциях. Мною правила ненависть, желание отучить противника ходить в полный рост. Я вселял в людские сердца страх и считал свою профессию искусством. Мне доверяли другие, потому что я был беспощаден. Конечная цель всегда знаменовалась одинаково: победа, и я справлялся!

Боевым крещением стала операция 'Хаски' на острове Сицилия. Я был в составе первой канадской дивизии, включенной в союз американских и британских войск. В ночь с 9 на 10 июля 1943 года мы десантировались у деревни Пачино на восточном побережье.

В тот день дул сильный ветер, что несколько нарушило планы нашего командира — генерал-майора Гая Симондса — и в то же время обеспечило эффект неожиданности. Несмотря на неудачи, нам удалось максимально воспользоваться преимуществом внезапности, нападая на вражеские патрули и приводя противника в замешательство.

Те сутки явились для меня воплощением самых пугающих кошмаров. Отовсюду слышались крики, над головами свистели пули, лица товарищей покрывало брызгами крови. Это был ад на Земле, о существовании которого я не догадывался. Ни одна тренировка, пусть и приближенная к условиям боя, не готовила меня к такому. Я до сих пор не могу поверить в то, что остался жив. Каким образом мне удавалось нажимать на спусковой крючок, когда пальцы отчаянно дрожали и не слушались? Как в яростной какофонии из взрывов и воплей раненых друзей я умудрялся слышать хоть что-то? Вероятно, лишь страх потерять кого-то еще гнал меня вперед и постепенно глушил все человеческое. Приказ-выполнение-приказ — единственные принципы, коими я руководствовался.

Через неделю я оказался у ворот Сицилийской столицы — города Палермо. И то, что происходило внутри, будто выпало из памяти. Резня, настоящая кровавая бойня. Женщины, дети, старики…Никто не испытывал жалости к ним, и я в том числе, хоть они и не были моей целью.

То шестинедельное сражение целиком поглотило прежнего меня, оставив пустую внешнюю оболочку, бессердечного воина, борца чужих политических взглядов. Сильные мира сего отняли у меня все самое ценное, а взамен поручили считать: ранения товарищей, трупы врагов, гильзы и собственные скупые слезы по каждому из умерших друзей, падающие на дно фляжки со спиртом.

Первый десяток жертв снял с моих плеч груз вины за несправедливо прерванную жизнь Леверны, второй почтил память отца, казненного нацистами в лагере смерти Дахау, третий избавил меня от ответственностью перед матерью, которая учила при любых обстоятельствах быть рядом с семьей, защищать и оберегать покой близких. После сотни я перестал считать, потерял связь со всем человеческим, что когда-то теплилось в сердце.