Читаем без скачивания Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов - Александр Поповский

— Где же ты все–таки намерен работать? — повторил я вопрос. — Ты уже подумал об этом?

— Я остаюсь у вас, — продекламировал он, — отсюда меня никто уже не сманит.

Его готовность связать свою судьбу с моей лабораторией не вдохновила меня. Я начинал понимать Антона и не считал его находкой ни для института, ни для себя.

— У нас это, к сожалению, невозможно… Ты, вероятно, многого не учел…

— Я все учел, — перебил он меня, — ваши исследования не меня одного привлекают, ими восхищается ученый мир. Воробьев утверждает, что поэты о них будут баллады писать…

Давно ли говорил он о наших опытах другое, предрекал неудачи и меня отвращал от них! Какая скверная память! Я вспомнил тревогу Надежды Васильевны, ее отвращение к Антону, представил себе разброд, который возникнет с его появлением у нас, и твердо решил не оставлять его у себя. Я готов был на все, чтобы вынудить Антона самого отказаться от нас, раззадорить его, крепко уязвить не слишком чувствительное самолюбие, выложить, наконец, все, что я думаю о нем. Не потерпит же он напрасной обиды и оскорблений!

Мне не нужно было придумывать повода для ссоры, я внутренне был готов к ней.

— Я тебя не понимаю, — с неожиданной для самого себя решимостью произнес я, — ты недавно лишь утверждал, что планы нашей лаборатории порочны и предстоящие опыты не интересуют тебя. Ты немало потрудился над тем, чтобы свои убеждения и мне навязать. Теперь ты с легким сердцем собираешься войти к нам в пай.

Сильней уязвить я не мог. Антон все еще был дорог мне, и развязывался я с ним единственно из желания сохранить в лаборатории мир.

Мои слова и резкость тона не задели его. Он с удивлением взглянул на меня и с почтительной улыбкой, в которой сказывалось искусство умиротворять капризы начальства, мягко сказал:

— Вы знаете мою бескорыстную натуру. Мне от вас ничего, кроме знаний, не надо. Я многому за это время научился и надеюсь, вы будете довольны мной.

У меня был еще один козырь против него. Уж очень не хотелось мне оставлять его у себя.

— У нас нет штатного места… Нам никто не позволит новых людей набирать… Обидно, конечно, но это от меня не зависит.

— Не позволят? — с пренебрежительной усмешкой произнес он. — Директору института приказано меня зачислить старшим научным сотрудником и штат лаборатории увеличить на одну единицу.

Он хлопнул в ладоши и, как фокусник, по знаку которого должен свершиться чудесный трюк, бросил на стол приказ о зачислении на службу.

— Как это ты умудрился? — только и мог я произнести. — И «штатная единица» и «старший научный сотрудник» — небесные силы покровительствуют тебе.

Как игрок, уверенный, что ставка противника бита, он щелкнул пальцами, развязно подмигнул мне и сказал:

— Каждому, дяденька, дается свое: одного поддерживает талант, другого — власть и сила, а такого, как я, — умение пользоваться поддержкой друзей. Без этого поплавка я, как червь на крючке, пойду ко дну.

Надежда Васильевна приняла весть о возвращении Антона спокойно. Между ними установились терпимые отношения: она выполняла его поручения, оказывала ему необходимые услуги и молча выслушивала замечания. Трудно было поверить, что спокойствие дается ей легко. Наблюдательный глаз подметил бы и нечто другое, но были, видимо, причины, которые сдерживали ее. Ко мне она по–прежнему относилась ^епло, а временами и нежно. Ее беспокоил мой вид, то усталый, то болезненный после легкой простуды, случайный кашель и не менее случайный вздох. Эта трогательная забота внушала мне чувства, которым я был не рад. К чему мне огонь чужого костра, велика ли радость отражать чужое счастье?.. Согретому сердцу хотелось тем же ответить, но кто знает, как мои чувства будут истолкованы, не увидит ли она в этом дурное. «Не надо, — говорил я себе, — пользуйся теплом, которое греет тебя, помни, что в твои годы легче всего показаться смешным».

Удивил меня и Антон. Он действительно переменился, стал послушным, аккуратным и трезвым. Меня он по–прежнему любил и, признательный за радость, которую ему доставляла работа, радовал меня своими успехами. Его влекло к миру, в котором мы жили, и влечение это казалось серьезным и прочным. Внимательный и вдумчивый, он с интересом вникал во все тонкости дела и, словно с тем, чтобы наверстать упущенное, часто и помногу расспрашивал меня. Так он в первые же дни заинтересовал меня одним вопросом.

— И вы, и я, — сказал он, — понимаем, что значит несовместимость тканей. Нас учили, что ткань одного организма не выживает в другом. Препятствуют этому антитела, которые в неделю–другую рассасывают инородную ткань. В ваших пересадках чужое сердце и легкие благополучно выживают. Что это: норма, исключение или угроза для самого правила?

Мне хотелось проследить за ходом его мыслей, и я не спешил с ответом. Любопытно было узнать, как отнесется он к теории, известной ему со школьной скамьи, увидев ее ниспровергнутой.

— Это, надеюсь, не все, что ты запомнил из университетского курса? — осторожно спросил я, чтобы не рассердить его.

— Два примера тогда насмешили меня, — сказал Антон. — В восемнадцатом веке, рассказал нам профессор, медицинский факультет Парижа запретил хирургам применять чужую кожу для исправления пороков носа. Пересаженная ткань, по мнению медицинского факультета, должна отмереть, когда придет последний час того, у кого она была взята… И другой пример, такой же забавный. Какой–то хирург пересаживал больным кусочки кожи собаки и курицы размером от серебряного гривенника до медного пятака… С четырнадцатого дня после операции начали опадать кусочки куриной, а после двадцатого — собачьей кожи…

— Произошло это, разумеется, по вине антител? — спросил я.

— Несомненно. Так нам, по крайней мере, объяснили.

— Мы думаем иначе. Пересаженные ткани потому отпадают, что прививка сопровождается воспалением. Устраните это зло, и ткани приживутся. Мы не жалеем антибиотиков во время операции, и сердца приживаются…

Прежний Антон высмеял бы меня и с непогрешимостью невежды сурово осудил. Ничего другого не остается тем, кому чужие представления заменяют свои. Нынешний Антон подумал и сказал:

— А я уже хотел вам дать совет, как на время пере–садки и приживления органов подавить деятельность костного мозга и задержать образование антител.

Он не сомневался, что эта мысль поразит мое воображение. Ведь никому до него ничего подобного в голову не приходило. Большей нелепости мне действительно слышать не привелось. Ведь, помимо антител, защищающих организм от вторжения всего инородного, костный мозг воспроизводит кровяные тельца. Медицине не внове приостанавливать деятельность одной системы ради спасения другой, но обескровить организм…

Смущенный моим удивленным видом, Антон поспешил добавить:

— Выключить следует, конечно, ненадолго…

— Примерно на неделю–другую? — испытывал я знания моего собеседника.

— Возможно, и так, — с еще меньшей уверенностью проговорил он.

Смущение Антона натолкнуло меня на мысль, что чутье педагога мне изменило, и я дружелюбно заметил:

— Подавить костный мы умеем, облучим и выведем из строя, а как его потом включим?

Подобные выдумки, питаемые благочестивым намерением внести свою лепту в науку и заодно поразить мое воображение, Антон время от времени мне подносил. Трудно сказать, чего в них было больше — легкомыслия или невежества. Так же неприглядно выглядела теория, привезенная им из Абхазии. Он принял всерьез мой совет выяснить у горцев причину их долголетия. Наблюдения убедили его, что источником их здоровья и долгой жизни служит горный воздух, насыщенный кислородом и озоном. Старость, таким образом, не что иное, как результат кислородного голодания организма. И в самом деле, продолжительность жизни в животном царстве зависит от величины дыхательной поверхности организма и его способности усваивать кислород. Так, например, бактерии, воспринимающие кислород всей поверхностью тела, дольше всех на земле живут. Доказательством служит простой математический расчет. Вес бактерии в тридцать миллиардов раз меньше нашего, следовательно, век ее, если человеческий в среднем шестьдесят лет, не должен превышать двух десятых секунды. Между тем промежуток между делением бактерии длится час, и живет она, таким образом, во много тысяч раз дольше любого из нас…

Все в этой теории выглядело стройно и убедительно, за исключением того, что идея была не нова и давно отвергнута наукой. Я не стал возражать и был за это вознагражден нежной и признательной улыбкой.

Мой помощник сдержал свое слово и не отставал от нас. Он немало потрудился и серьезно помог нам в опытах, и весьма нелегких. Мы воздавали ему должное. Даже Надежда Васильевна, не склонная признавать за ним какие–либо достоинства, на этот раз изменила себе и без признаков лукавства сказала: