Читаем без скачивания Запах искусственной свежести (сборник) - Алексей Козлачков

Первая – это тщеславие, которого он был вовсе не лишен, по крайней мере в тот период, когда уходил с работы в городе. При этом ему невероятно везло в каком-то житейском, бытовом смысле – по смерти очередного родственника ему отходила квартира или даже дом в Пскове. Квартиры и дома он последовательно продавал и устраивал свои выставки сначала в Москве, а потом даже и в Берлине. Очевидно, что в данном случае им двигала надежда на то, что его «поймут и оценят». Наверное, лишь общая умственная расслабленность советских времен, своеобразное «измененное состояние сознания», свойственное всему советскому народу, а в особенности так называемой «советской интеллигенции», могли дать ему иллюзию спасительности творчества, но не в высшем смысле, чем оно, возможно, и является, а в каком-то общественно-социальном: вот, мол, «они» увидят, удивятся – и все поймут, и воздадут мне должное, я буду богат, знаменит и ко мне вернется ушедшая жена, хотя бы одна из двух.

Славы, однако, он не снискал, приехал из Берлина грустный: «Они этого не понимают, фотографируют ржавые городские трубы да голых баб. Это не для меня». Квартиры были профуканы впустую, жить стало не на что – раньше он их хоть сдавал. И тогда на первое место выступила другая причина, удерживающая его в лесу, также не вполне трезвая.

Это была любовно свитая, как гнездо заботливой птицы – из мелких щепочек, хворостинок и перышек… вылепленная, как голографическое изображение из отдельных лучиков и отражений, мистика света, которая лепилась тем азартнее и экстатичнее, чем больше неудач он терпел во внешней жизни. Функция мистики, зачастую компенсаторная или даже всегда компенсаторная…

Ну что ты все время смеешься, когда я начинаю рассуждать о мистике? Как человек, любящий мясо с кровью, соленые огурцы, физические упражнения, боль в мышцах и ветер в голове, – ну что я еще могу думать о мистике? Ну, разумеется, я не профессор истории религий, но в случае с Сергеем – художником – это было более или менее очевидно. Очевидно, что компенсаторная… Ну хорошо, хорошо – мне очевидно. Но я могу себе легко представить, что, живя в лесу в одиночку и питаясь к весне исключительно гнилой картошкой и испорченными консервами (там даже консервы портились), трудно было не слепить себе какой-нибудь успокоительной мистической апологии своего лесного жительства, тем более из такой удобной субстанции, как свет, – просто квинтэссенция мистики. Скорее даже – без этого было бы не прожить в лесу долгое время, если ты не христианский подвижник или что-то в этом роде.

Время тому благоприятствовало: из русского телевизора странные люди с нездоровым блеском глаз или, напротив, со зрачками, совершенно не отражающими света, без устали заряжали положительной энергией банки с водой, тюбики с зубной пастой и сапожным кремом или повышали потенцию на расстоянии. По городам и весям брели тысячи, если не сотни тысяч колхозных мистагогов, шаманов, гипнотизеров, колдунов и ведьм в шестнадцатом поколении, уча достигать астрала и транса, раскрывать и закрывать чакры, как простые глаза, или очищать карму от шлаков, а «снятие венчика безбрачия» стало такой же частой операцией на просторах родины, как и обычный аборт, или даже более частой. Я помню, одно время к нам в редакцию в Москве приходила некая «потомственная шаманка», предлагавшая «поправить карму газеты». Операция стоила всего 500 баксов. А самым забавным был какой-то чудак, который предлагал всем заняться с ним «сексом в астрале», а когда женщины с непривычки шарахались, он разъяснял, что это совершенно «не то, что они подумали», что здесь нет «никакой грязи» и что это – «почти молитва»… Он впихивал всем желающим и нежелающим отпечатанные методические рекомендации по этому поводу, где были изображены мужчина и женщина «в разрезе», сидящие в позе Лотоса, а из причинных мест у них распространялись круги, что-то наподобие радиоволн, – вероятно, это было схематическое изображение сексуальной энергии. Круги эти кучерявились по краям – в местах пересечения с сексуальными радиоволнами партнера. На лицах было довольно умело для такого мелкого рисунка изображено блаженство в виде «улыбки Будды». А мастер астрального секса монотонно-обыденным голосом разъяснял, что происходит на схеме и что необходимо предпринять, чтобы испытать неземное (астральное) наслаждение с любой, по сути, женщиной. Демонстрируя умение, он сажал свою ассистентку в кресло, делал несколько пассов руками возле ее живота, потом еще ниже, ближе к промежности, а затем с хрипом орал что было силы: «Пошел оргазм!» И тот вроде действительно «шел», поскольку ассистентка начинала стонать и извиваться, как это обычно бывает во время половых акций, особенно если их показывают по телевизору. Мы, кстати, пытались его убедить довести до оргазма секретаршу шефа; разумеется, на расстоянии, но он отговаривался тем, что, мол, работает напоказ лишь с «продвинутой» в его учении ассистенткой – как это обычно бывает у настоящих мистиков.

Так что времена эти были до такой степени насыщены мистическими исканиями, что сравниться могут разве лишь с временами, предшествовавшими рождению Христа.

Вот и художник конструировал что-то свое в этом же роде, какой-то свой «псковский дзен», поскольку дело было связано с очень, повторяю, подходящей, особенно для дзена, субстанцией – светом. Он что-то там писал, какой-то трактат о свете. Я не знаю, где он теперь, этот трактат, но однажды, когда я был в Пскове и у них на хуторе наездом, еще до нашей с тобой туда совместной поездки, случайно зайдя к нему в избушку, я увидел стопку машинописи на подоконнике, а в машинке торчала очередная страничка. Называлась рукопись тоже как-то странно, хотя, впрочем, и вполне традиционно для русских национально-мифологических изысканий с языческим присвистом – со всеми этими Сварогами, Стрибогами, Радомирами и Бусами Кресенями; то есть это был «чисто наш» – русский национальный дзен, что-то вроде, если память мне не изменяет, «Свет, Несвет, Пересвет, Челубей…» – и куда-то там еще. Ну да – и Челубей тоже. Челубей – это такой злой татарин, ну не злой, может, тоже добрый… отстань ты со своею политкорректностью, я люблю практически всех татар и даже всех японцев, кроме вот этого Челубея, который нашего богатыря Пересвета перед Бородинской битвой… тьфу ты черт, не путай меня – перед Куликовской… да, впрочем, тебе-то не все равно… короче говоря, Пересвет его, татарина, угвоздил, но и тот Пересвета достал… Но поскольку Челубей, вроде, сразу выпал из седла, а Пересвет удержался и смог доскакать на коне до наших и упасть так, чтобы никто из татар не видел, то победу и присудили нашему бойцу; а потом воодушевленные русские воины смели морально ущербленное от поражения этого Челубея татарское войско вместе с ненавистным нам татаро-монгольским игом. По крайней мере, так нам рассказывали в школе. И я хочу верить, что так оно и было – в 1380 году в районе маленькой реки Калки и большой реки Дон. Отсюда главного русского генерала прозвали Донским. Сей же знаменательный для русских поединок изображен на картине Васнецова с одноименным, кажется, названием, где ты его и могла наблюдать, а Челубей там выставлен, несомненно, злым, хотя, может быть, он и был добрейшей души человек, кто ж это теперь скажет… Именно поэтому я назвал его «злым татарином», а не потому, что ты подумала. Понятно? Кстати, подозреваю, что Челубей затесался в этот трактат не случайно: несчастливому монголо-татарскому поединщику было записано стать воплощением темного начала мироздания в построениях псковского фотографа-мистика.

Увидев рукопись в машинке, я, утратив деликатность (ты же знаешь, там, в Пскове, на природе, все перманентно пьяны – не до деликатности), кивнул на нее и спросил: «Трактат о свете?» И чувствую – угадал, поскольку ответил он что-то неадекватно грубое: не твое, мол, дело, не надо хватать что попало в чужом доме – и тому подобное, что, впрочем, было справедливо… И выдернул рукопись из машинки. Ну, не мое – так не мое, я не домогался боле, да и на грубость его уж не обижался, поскольку диагноз был ясен, – на него никто не обижался. Однако из дальнейших пьяных брожений и толковищ стало ясно, что уж слово «сатори» он знал, и это подтверждало наши с приятелем догадки о его философических разработках. Возможно, он знал это из каких-то популярных пропагандистских книжек про дзен, которых было напечатано достаточно к тому моменту, кроме того, у нас в конце советского времени был довольно популярен писатель Сэлинджер с его дзенскими изысканиями на американский лад, так что многие умевшие читать в «самой читающей стране» могли знать про дзен и оттуда. А коанами, как ты успела заметить, вроде знаменитого хлопка одной ладони, русская действительность и сама по себе чревата.

Ну что ты опять цепляешься к словам? Это мы сами себя так называли при социализме – самая читающая страна. Это не зазнайство, это, скорей, ирония… Просто делать больше нечего было, кроме как читать, вот все и читали напропалую, и пили тоже. Нет, сейчас, слава богу, и читают, и пьют гораздо меньше.