Читаем без скачивания Люди удачи - Надифа Мохамед

Некоторые вахты они стояли вместе с валлийцем, который пел так басовито, что его голос отдавался у Махмуда в ребрах; иногда рядом с ним работали лопатами совершенно одинаковые сомалийцы-близнецы из Берберы, Рааге и Робле. В те дни, когда здесь оказывались заточенными трое сомалийцев, подчиняющихся одному и тому же гипнотическому ритму, бункер казался каким-то мистическим пространством. Их лопаты опускались и взлетали в такт, старые рабочие песни пустыни сплетали их хриплые голоса в низкие, однообразные звуки, пот, боль, жар изгоняли из разума все мысли до последней, как стихийно возникший заар на дне моря. На свою койку в кубрике на десятерых, провонявшем табачным дымом и застарелым потом, он забирался, как избитый молотками, щурясь от яркого света. Но засыпал он в возбуждении, с сердцем, бьющимся в такт двигателям. «Йалла! Йалла! Нет способа потушить огонь, кроме как сжечь его!» Слова, согласно которым стоило жить.

Эх, сгореть бы ему! Тогда он бы меньше нагрешил. Впервые он изведал вкус спиртного в маленьком баре у причала в порту Рио-де-Жанейро, крытом пальмовыми листьями кабачке, где цветные матросы со всего мира резались в азартные игры и танцевали с быстроногими, невозмутимыми девчонками из бара. Коричневая жидкость в маленьком стакане – это чай, сказал он себе, принимая его от бразильянки с кожей цвета карамели. В то время он еще предпочитал женщин, напоминавших ему о родине. На ней была обтягивающая черная кофточка с бретелькой вокруг шеи и красный шарф, свои смоляные кудри она собрала в помпадур чуть ли не над самым лбом. Она проследила, как он делает первый в своей жизни глоток рома, и хихикнула, увидев, как он в тревоге вытаращил глаза. Поискав взглядом в баре других сомалийских матросов, он никого не заметил: некому было осуждать или останавливать его в этом месте с тусклым неоновым освещением. Незнакомая девчонка что-то ободряюще сказала на португальском и подлила ему в стакан из увесистой бутылки. Дождь срывался тяжелыми полотнищами с края пальмовой кровли, остужая жар слишком плотно спрессованных тел, бразильянка взяла его за руку и отвела от шумного музыкального автомата, изрыгающего исступленную самбу. Небо уже темнело, но дремотные окорока гор все еще просматривались над пароходными трубами и столбами портового дыма. Она показывала ему каждую гору, говорила медленно, как с ребенком, ее кошачье лицо вырисовывалось в желтом свете оголенной лампочки, язык выговаривал присвистывающие и пришепетывающие звуки. Расхрабрившись от рома, он придвинулся к ней и поцеловал ее напудренную щеку, но пощечины, которой ожидал, не получил: вместо этого она повернулась и без смущения поцеловала его в губы. Он опасливо потянулся к ее талии, а тем временем его мысли метались между матерью, запахом духов бразильянки и воспоминанием о трости маалима. Инстинкт и воспитание вступили противоборство, которого хватило, чтобы его руки задрожали в миллиметре от ее округлых бедер. Что она за женщина, если способна на такое, вопрошал его разум. Да какая разница, отзывалось тело.

В ту ночь тело Махмуда выиграло спор – как и в следующую, и следующую за ней, пока запасы угля не пополнили, груз не спустили в трюмы, и в последнее утро в порту ему пришлось попрощаться с лихой бразильянкой. Потом пришла очередь азартных игр, когда благодаря удаче новичка он поставил десятку и выиграл сотню за покерным столом в Сингапуре. От этого он возбудился сильнее, чем даже от алкоголя и женщин, и понял: вот что станет для него отравой. Он остался посмотреть, как играют другие, пообещав себе, что сам не станет, но потом все-таки сел и выложил на узкий деревянный стол десять фунтов, затем двадцать и в конце концов все, что у него было. Повара-китайцы, за которыми он увязался, так и просидели всю ночь, борясь со сном с помощью все новых и новых тарелок жаренной в масле еды и стопок виски. Желтые лампы дневного света зудели, в голове у него шумело от усталости, но он смотрел, не отрываясь, как старый повар – с томной от опиума цзиню на колене, которая подбадривала его, почесывая пятнистую лысую голову острыми черными коготками, – сгреб в неряшливую кучу наличные и украшения. Их хватило бы, чтобы сразу бросить работу, но старик даже не улыбнулся. Стряхнув с колена девчонку, он раздал по купюре каждому из сидящих за столом и на негнущихся ногах побрел обратно на корабль по широким, пустым, рассветным улицам, неся выигрыш в коричневом бумажном пакете. Задняя комната, где они провели ночь, быстро превратилась в ночлежку, тем временем снаружи первые лоточники уже расхваливали свой товар. Он был единственным чернокожим в этой компании, но никто не обращал на это никакого внимания и не прогонял его. Игроки сонно плюхались на пол или засыпали за столами, уткнувшись себе в грудь или в сгиб руки, как вороны суют голову под крыло. Махмуд поплелся следом за выигравшим и вернулся на свой корабль с красными глазами, пустыми карманами и ощущением свершившегося чуда.

Внезапно оказалось, что необходимость зарабатывать себе на жизнь не относится к неизбежным. Можно зарабатывать – или не зарабатывать, а просто однажды ночью сгрести в карман столько денег, чтобы положить конец каторжному труду, сердитому начальству, четырехчасовым вахтам, забастовкам, потере сил, длительным периодам безработицы. Можно стать самому себе хозяином, каждый день отправляться куда захочется и заниматься чем вздумается. Он обрел новую мечту, но на этот раз ничего не мог сделать ради ее осуществления: фортуну нельзя подталкивать или встряхивать, чтобы разбудить, – ей приходится предоставить свободу действовать, когда и где она пожелает. Но, черт побери, слишком уж долго медлила эта сука и слишком жестокие разочарования ему приносила. Какой смысл ему торчать здесь по обвинению в убийстве, которое ни хрена к нему не относится? Что это вообще за участь? А какой-нибудь сволочи не только сойдет с рук убийство, но и, наверное, достанется большой куш на скачках. Ну и где он сейчас, этот дерьмовый убийца? Небось нежится в объятиях своей женщины, и плевать ему на весь мир. И никаких шансов, что он прибежит каяться и признавать вину – нет, какое там. На это Махмуд даже не надеется. Ему нельзя полагаться ни на свидетелей, ни на адвокатов, ни на судей, ни на судьбу. Только на Аллаха. Он омыл свою душу и теперь с чистым, истинным сердцем может умолять Бога о справедливости. Всего лишь о справедливости. Он не ждет, что ему простят его грехи, – лишь бы не пришлось расплачиваться еще и за