Читаем без скачивания Три прыжка Ван Луня. Китайский роман - Альфред Дёблин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Наш великодушный хозяин, конечно, опирается на большое войско, коли позволяет себе так пренебрежительно говорить о нас, чужаках? Но он все-таки нас переоценивает. В самом деле, кто такие эти ничтожные букашки, сидящие перед ним? Они имеют при себе приказы из столичного военного ведомства, имеют инструкции цзунду Чжили. Они охотно одобрили бы все, что предлагает их добросердечный хозяин, который, правда, никак не соблаговолит уважить их, присев с ними рядом. Если бы не эти исписанные листочки бумаги у них в карманах, которые разгоняют кровь по жилам куда сильнее, нежели их собственные живые сердца».
«Господа, как я вижу, совсем не кровожадны, да и Ван Лунь совсем не кровожаден, одни только бумаги кровожадны. Впрочем, как известно, даже бумаги могут быть кровожадными только по отношению к врагам. Значит, когда „Расколотая Дыня“ перестанет быть врагом ваших бумажных полосок…»
«Это случится в то мгновение, когда она перестанет существовать».
«Или когда она распадется как союз и станет неотличимой от народа. Для того-то я и посылал к любезным господам моих гонцов с коробами инжира. Позвольте спросить: приказы, лежащие в ваших поясах, повелевают вам что — одержать победу или уничтожить „расколотых дынь“?»
«Согласно нашим бумагам и нашему собственному мнению, это одно и то же».
«Я не сажусь рядом с вами, чтобы вы не подумали, будто я напрашиваюсь в друзья или хочу просить вас о чем-то. Эти две вещи — не одно и то же, чего вы с вашей тонкой проницательностью не можете не понимать. Я не поддерживаю дружеских отношений с „Расколотой Дыней“; но я хотел бы избавить этих несчастных, сбитых с толку своим вождем, от наихудшего — от встречи с вашими солдатами-мясниками, с этими привилегированными палачами. Братья и сестры должны перестать существовать как целое. Они не достигнут наивысшего блага, ибо позволили увлечь себя на неверный путь. И вы могли бы удовлетвориться этим».
«Откуда Ван Лунь почерпнет силу, чтобы осуществить то, на что намекает? А если он уже обладает такой силой, то почему не применил ее раньше? Тогда ему не пришлось бы сетовать на кровавую бойню, на пожар в монастыре, и он не предъявлял бы нам никаких обвинений».
«Я не распоряжаюсь судьбой. И не обещаю вам слишком многого — ничего такого, что превышало бы мои силы: мне лишь кажется, что именно вот в этот момент я мог бы вмешаться в ход событий. Вы посмотрите, что из этого получится. За три ближайших дня я испытаю свою силу. И потом вновь предстану перед четырьмя высокочтимыми господами, моими дорогими гостями, — встану у этого же дверного косяка и все вам расскажу».
«А до тех пор мы должны воздерживаться от военных действий — ты этого хочешь? Нам говорили, Ван Лунь, что ты обладаешь великой — сверхъестественной, как считают простолюдины, — силой. Мы, опытные солдаты, не прочь были бы узнать, как ее можно использовать при штурме крепости. Я сообщу тебе наше решение. Мы не станем терять из-за тебя время. Это могло бы стоить нам головы, а собственная голова каждому из нас гораздо дороже, нежели Западный Рай. Мы будем стягивать имеющиеся в нашем распоряжении войска вокруг Яньчжоу — до определенного момента, о котором ты узнаешь через два дня; но мы наверняка не начнем штурма крепости прежде, чем закончится третий день. Так что ни ты, ни мы ничего не теряем. Если на четвертый день ты встанешь у этой двери и повторишь нам то, что мы и так знаем, — что ж, это будет для нас хорошим уроком».
«Ван Лунь и не просил большего у высокочтимых господ. Он только хотел бы, чтобы у ворот канцелярии ему вернули меч и короб с инжиром».
Военачальники поднялись, показывая этим, что разговор закончен. Ван на прощание взмахнул длинными ручищами и, перепрыгивая через ступеньки, сбежал с крыльца.
ВОРОТАМонгольского квартала в Яньчжоу днем оставались открытыми около шести двойных часов. Дом Ма Ноу стоял на углу гигантской, заросшей травой рыночной площади. На десятый день их пребывания в Яньчжоу, дождливым осенним вечером, брат-привратник, пригнувшись, заглянул в дверь и крикнул в пустоту оцепеневшего в неподвижности здания, что некий человек хотел бы поговорить с Ма Ноу.
Пройдя в полутемную комнату, Ван бросил на пол соломенную шляпу и соломенную накидку, снял меч, затем поприветствовал поклоном и взмахом рук Ма Ноу, который сидел на табурете и только равнодушно кивнул в ответ.
«Вот я и пришел к тебе, Ма Ноу. Мы не виделись с весны».
«С весны?»
«С весны этого года».
«Ах да, у болота Далоу… На сей раз тебе, чтобы найти меня, не понадобились светляки. На сей раз ты мог довериться своему носу. Мертвые, которые умирали с надеждой на райское блаженство, тоже смердят».
«Когда я гостил у тебя в последний раз, у меня болело колено. Оно зажило. А как обстоят дела у моего гостеприимного хозяина?»
«В точности так, как у всякого, кто направляется на прогулку — правда, не совсем безобидную — и по пути теряет один сгусток крови за другим, одну косточку за другой, один клок шкуры, и еще один, и еще. Возможно, мой гость пожелает теперь спросить, как я себя чувствую? Должен признаться, достаточно приятно и комфортно: потому что иного трудно было бы ожидать, раз уж ты путешествуешь с таким небольшим багажом. Зато ходить — пешком — без груза гораздо легче».
«Вас было много, когда вы двинулись из Шэньтина на юг».
«Потом мы повернули на север. Нас становилось все больше. Я сделался царем государства, бесценные блага которого могла перевесить только его хрупкость. Потом я перебрался сюда. Ты еще не пересчитал носом всех умерших из числа наших братьев и сестер? Мы их хоронили в пяти общих могилах — по двести в каждой. Теперь нас осталось мало. И именно теперь Ван Лунь сидит рядом со мной, сводит счеты».
«Я не свожу никаких счетов, Ма. Не взваливай на меня ответственность за судьбу».
«Как и ты — на меня».
«Тебе, Ма Ноу, виднее. Когда какое-то дерево хочет упасть, его могут и подтолкнуть. Но я не хочу больше говорить об этом перед моим учителем; лучше расскажу о себе, если он позволит. То, о чем я хочу тебе поведать, уже поблекло даже для меня самого и не пробуждает во мне никаких чувств. Ты, впрочем, и сам все знаешь. В странствии от Хуньганцуни до западной части Шаньдуна мне пришлось и голод испытать, и жажду, и претерпеть всякий срам. В Цзинани, большом городе, я, когда служил помощником у бонзы Toy, и обманывал, и воровал, и совершал другие грехи. Меня гоняли по всему Чжили, ты меня встретил на перевале Наньгу, мне тогда было плохо. Но я переломил себя, и вы мне поклялись: больше мы не пойдем против судьбы; с этим нужно кончать. Что до меня, то я этой цели достиг. Многие испытали в жизни то же, что и я, и думали так же; я помог им принять правильное решение. Вот я и завершил свой рассказ. Ты тогда тоже поклялся своим „незнающим“, как ты выразился, сердцем. Но сейчас, когда Ма Ноу сидит передо мной, прикрыв глаза, он уже не выглядит так, будто его сердце чего-то не знает. Так скажи, Ма Ноу, если еще любишь меня, — что теперь будет?»
Ма Ноу отнял руку от глаз и долго смотрел на Ван Луня, придвинувшегося к нему ближе.
«Существует определенная разница между моим другом Ваном — той поры, когда он на перевале Наньгу принял некое решение, — и мною».
«Какая же? Никакой разницы нет. Существует лишь то, что я тогда горячо и от всей души пожелал себе: чтобы кто-то стоял со мной рядом — как мой двойник — и все в жизни мне облегчал. Я сейчас за тебя хватаюсь как за соломинку. И я понимаю тебя. Я — широкий кошель, в который ты можешь бросить, что пожелаешь».
«Мне не нужен широкий кошель».
«Ты мой брат, Ма Ноу. Ты, только ты стал для меня настоящим братом. Как подумаю о Су Гоу: кто он мне, в сравнении с тобой? Ты меня мучаешь, лишаешь воздуха — всякий раз, когда отворачиваешься от меня. Где, брат Ма Ноу, найдешь ты двух людей, чьи жизненные испытания были бы так похожи, как мои и твои? Если ты не нуждаешься во мне, то я в тебе нуждаюсь — потому что люблю тебя. И перестань предаваться мрачным мыслям — увы, со мной тоже так было, — и пусть у тебя не дрожат пальцы. Лучше повернись ко мне, брат мой Ма, и посмотри мне в лицо. Я ведь единственный, кто способен выдержать твой взгляд. Я твой гость, и я хочу пробиться к твоему сердцу! Как должен я говорить, чтобы ты поверил моим словам? Что сделать, чтобы ты мне доверял?»
Ван подсел к Ма Ноу на краешек табурета, обнял Ма за плечи. Ма тоже положил руку на плечо Вана и долго не двигался. Потом произнес глухо, медленно:
«Я и не надеялся, дорогой мой брат Ван, что ты мне доставишь такую радость. Дай собраться с мыслями. Я говорил о разнице между нами — да, о разнице. Я должен объяснить. Тебе тогда было плохо, но, поверь, мне сейчас еще хуже, а ты с тех пор стал счастливее. У тебя есть выбор, ты можешь принять какое-то решение. Я же перешел через этот рубеж. У меня не осталось возможности принять решение. Со мной уже все произошло. В этом городе и вокруг него все, что могло случиться, уже случилось. Не хватает лишь внешнего толчка, завершающего жеста, скрепляющей печати. Несущественное — вот то единственное, что еще может произойти».
