Читаем без скачивания Мертвые из Верхнего Лога - Марьяна Романова

Бобогото меру знал — не обращался к ней чаще, чем раз в два года. Харума ни разу не спросила, зачем ему мертвые тела. Догадалась, что о таком нельзя спрашивать. Зато помогал он исправно: приносил травы и порошки, велел завести кур, объяснил, как вынуть из яйца желток, не повредив скорлупу.

Шли годы. Знахарка сначала наливалась соком, потом предсказуемо начала вянуть и усыхать. Болела спина, силы были уже не те, к дождю ломило колени, и все чаще ей самой приходилось принимать волшебные порошки. Однажды колдун попробовал объяснить: мол, ешь ты, Харума, гадость всякую, тело не разминаешь, да ум засоряешь ненужными мыслями, вот и начала подгнивать; впору бы образумиться, и хоть девкой снова тебе, конечно, не стать, но здоровье поправить еще не поздно; пробудись, тебе есть с кого брать пример…

И правда. За годы, что прошли с момента их первой встречи в ночных джунглях, бобогото совсем не изменился. Время как будто не имело над ним власти. Или ему удалось приручить время, подчинить, укротить его, как своенравного скакуна. Он был все так же сухощав, мускулист, и пахло от него свежестью — так от молодых девушек пахнет, но от мужчин — никогда. Но Харума добродушно отмахивалась: пусть все идет своим чередом, не нужно ей ни молодости вечной, ни настоящего могущества, есть чем поужинать — и то хорошо.

Так к своим сорока восьми она превратилась в разжиревшую старуху и сама считала, что достаточно пожила. Все чаще вспоминалось ей, как в детстве мама, лицо которой с годами стерлось из ее памяти, рассказывала, что человек после смерти попадает на дно чудесного голубого озера. Там у каждого есть свой дом: хочешь — каменный, а хочешь — стеклянный. И никто не ходит босиком — каждому по прибытии выдают расшитые золотом и серебром шелковые туфли. И не надо там ни работать, ни панически молиться, как при земной жизни, богам о дожде, потому что урожай сохнет. Там всего вдоволь, и можно просто танцевать, петь и улыбаться безмятежно…

Лицо рассказчицы расслабилось, и Хунсаг понял, что знахарка уходит. Вот-вот выскользнет из его паучьих лап, чтобы доверчиво поплыть к волшебному озеру, которого не существует.

Тогда Хунсаг взял старуху за обе руки и, не отпуская взгляд, вкачал в ее немного своих сил, чего никогда не делал, предпочитая забирать, а не отдавать. Но сейчас ему нужно было узнать все, а знахарка рассказала почти все. И вот это «почти» стоило капли его неиссякаемой жизни.

Словно мощным насосом он вталкивал в ослабевшее тело женщины свою энергию, чистую и сильную, — до тех пор, пока у Харумы не порозовел рот. Тогда Хунсаг отпустил ее и спросил:

— Когда к тебе приходит бобогото?

— Он… чувствует, — еле слышно прошелестела знахарка. — Чувствует, когда мне надо. Не предупреждает… заранее.

— А ты можешь его позвать?

— Нет… Он придет… Но не может идти быстро по лесу. Ему далеко. Он идет с топором…

— Почему ты так думаешь? Почему ты думаешь, что бобогото идет к тебе?

Круглое лицо Харумы перекосила странная усмешка.

— Он идет не ко мне… К тебе… за тобой… Тебе уже не спастись…

Старуха прошептала что-то еще, Хунсаг не смог различить. Лицо ее посерело, стали блеклыми, тусклыми глаза. Знахарка медленно осела на пол, к его ногам, и Хунсаг не без брезгливости смотрел на то, как женщина, похожая на большую жирную гусеницу, отдает миру последние выдохи.

Харума же давно не видела неприятного незнакомца, так долго и больно ее терзавшего, но вот наконец отпустившего. Перед нею было одно только небо — бескрайнее, светлое, теплое. Кажется, она слышала плеск воды и чей-то смех. И когда небо начало медленно гаснуть в ее закатившихся глазах, Харума вдруг различила знакомую фигуру стройной женщины с тряпичными цветами в волосах. Мама. Улыбается и тянет к ней руки, а в раскрытых ладонях лежит что-то, поблескивающее на солнце. Харума все никак не могла разглядеть, что именно, и, только почти уже перестав ощущать саму себя, вдруг поняла — это же туфли. Мама предлагает ей туфли, нарядные, шелковые, расшитые золотом и серебром.

Губы Харумы растянулись в счастливой улыбке, и тотчас же небо поблекло и наступила ночь.

Глава 10

— Я научу тебя самому простому, — сказал Хунсаг. — Своими руками раздвину для тебя щелочку, через которую ты увидишь космос. Потом ты сама сможешь эту щелочку расширять. Каждый день, многие годы. Пока, наконец, не откроется тебе точка, в которой соединяются естественное и духовное. И тогда ты перестанешь быть человеком, как перестал быть им я.

В подрагивающем пламени свечи его черты казались мягкими, а темные глаза как будто бы улыбались.

А за три четверти часа до этого разговора Хунсаг отнял у Даши испеченную Ладой ватрушку — обидно отнял, как будто бы девочка была нашкодившим щенком без самости и гордости, ведомым единственным инстинктом — насыщения. Сказал только: «Хватит». Но тихое слово прозвучало как удар плетью. Впрочем, удар тоже воспоследствовал — ладонью по губам.

— Ты должна понимать, что становишься животным, когда потакаешь желанию насытиться, — добавил мужчина в черном, на которого все в деревне смотрели как на бога. — Ты должна преодолеть круг еды. Этот круг выглядит невиннее прочих, но на самом деле он страшнее и сложнее.

— При чем тут круг? — обиженно спросила Даша. — Я просто булочку хотела, пока не остыла.

Ей было так странно. Она ненавидела этого человека — но только не в те моменты, когда тот находился рядом.

— Ты — глупый маленький человек, — сжал губы Хунсаг. — Но у тебя есть способности. Они к тебе приходили. Они тебя позвали. Поэтому ты тут.

Даша сразу догадалась, что многозначительное «они» включает в себя тех бледногубых, пахнущих землей и сладковатой гнилостью людей с равнодушными тусклыми глазами, которые приходили в ее дом несколько ночей подряд. Но когда попробовала расспросить подробности, Хунсаг сказал, что ему пора. А потом, обернувшись уже от двери, велел явиться в его дом через три четверти часа.

И вот девочка впервые попала в жилище того, кто вызывал у ее новых соседей электрический животный страх. Даша, конечно, заметила, какими взглядами провожают ее обитатели лесной деревни. В какой-то степени их испуг и недоверие ей льстили, возводили ее в ранг, смысл которого она в свои двенадцать лет сформулировать не могла. Одна только Лада, похоже, не боялась. Зато вместо привычного выражения легкой презрительной неприязни ее черты искривила самая настоящая ненависть, настолько сочная, свежая, искрящаяся, что спрятать ее женщина не смогла. Даша старалась не обращать внимания на реакцию своей тюремщицы — в конце концов, Лада тут не главная, хоть и явно на особом положении. Однако от мысли, что ей придется идти на ночь глядя в дом человека, у которого в сердце такой черный сгусток, и быть там с ним наедине, девочке становилось неуютно.