Читаем без скачивания Сфинкс - Юзеф Крашевский

— О, не сегодня еще будет буря, — через три дня в полдень.

— Откуда же ты знаешь?

— Падающие звезды, то есть то, что вы называете этим именем, падают уже несколько вечеров в стороне, где собирается буря. Это ее посланные, которые идут за ней и вернутся с громами.

Пока доктор разговаривал с Мамоничем, Ян опять подошел к Ягусе. В тихой беседе с ней он находил покой, ему было легче; возвращалась свобода и веселье прежних дней, уменьшалось страдание. Сердце опять билось в груди, но иначе, совсем иначе, чем в то время, когда его разжигала Эльвира своим дьявольским взглядом. То впечатление было адским желанием, это — небесным блаженством и покоем.

— Помнишь голубя? — спросил ее тихо.

— О, как же! — ответила она. — Три дня спустя после твоего ухода голубь из моих рук улетел на твое окошко, но там его поймала и убила Мариетта. Я долго его оплакивала. Потом мы переехали на другую квартиру. Старик Батрани, я часто видела, приходил в твою комнатку и задумчиво, спрятав лицо в руки, не знаю — плакал или горько задумывался. Иногда сынок садился ему на колени и они ласкали друг друга, пока их не гнала Мариетта из этого ненавистного ей уголка. Вскоре, я слышала об этом от соседей, усталый старик-художник перестал совершенно говорить. В течение нескольких месяцев никто не мог слова от него добиться, даже любимые дети; наконец, он умер. Его смерть была, может быть, ужаснее жизни: умирающий, сброшенный с постелью на пол, видел, как жена везде искала после него денег, как собирала вещи и, не гладя даже на него, добивала его проклятиями и криком. На похороны не разрешили пойти даже детям. Старшего сына мать заперла на ключ; ребенок выскочил в окно и побежал за гробом босиком, в одной рубашке. Весь город плакал, глядя на это; мать высекла его розгами.

— Говоришь о Батрани? — спросил вдруг доктор, присоединяясь к разговору. — Знал я его, знал: славный малый, но бедный человек. Я знал его несколько раз.

— Как же так? — воскликнул Ян, забыв об эксцентричности доктора.

— Да, юношей в Греции, потом взрослым в Риме, мужчиной в эпоху Медичи, наконец, стариком уже в Вильно. Он носил разные имена. Его называли, я помню, Клеантом из Делоса, потом вольноотпущенником Лицином, затем… э, не важно, как! Ему подобные всегда бывают убиты своими же, судьба выбирает орудием мучения то брата, то жену, то детей. Батрани грек умер от сына, римлянин от развратницы гречанки, итальянец от завидующего его таланту отца, наш от жены, — так должно было случиться. Добряк Батрани, мир ему!..

— Но я вижу, что вы собираетесь уходить, — продолжал Фантазус; — действительно, уже поздно. Приходите же ко мне завтра, будем видеться почаще; вы мне, а я вам могу пригодиться. Вы ничего не помните, а наша дружба началась еще в тюрьме Сократа, когда мы там все встретились перед тем, как учитель осушил бокал с цыкутой. Ты, милый Ян, был Цебесом, не помнишь? Ты, Ма-монич, Ктезином из Пеании.

— А ты, доктор?

— О, я, — ответил он серьезно, — был тогда Эврипидом и хотя Платон не упоминает обо мне в числе свидетелей великой кончины, но могу засвидетельствовать честным словом, что велел Эскулапу зарезать в жертву петуха, о чем после писали, отрицая даже факт! Неблагодарный Платон! Но мы с ним были тогда не в лучших отношениях; прощаю его от всего сердца! Хотя говоря по правде, я во многом помог созданию Диалога. Поверьте мне, хронология Эврипида до сих пор неверна, я это лучше всех знаю. Спокойной ночи!

С этими словами он закрыл дверь, но Ягуся, сквозь щель запирающихся дверей, взглядом попрощалась с Яном. Ян ушел гораздо более спокойным, убаюканный ее голубым взором.

— Что ты думаешь относительно доктора? — спросил Мамонич, когда выходили со двора.

— Ничего не понимаю, сумасшествие, оригинальность, какой-то расчет…

— Подожди еще составлять окончательное мнение.

— Доктор, как вижу, богат?

— Никто ничего не знает. Ходят о нем самые противоречивые слухи: одни утверждают, что у него сокровища Креза; другие говорят, что он вожак разбойничьей шайки; третьи, что он беден, что даже в долгах. Он сам постоянно жалуется на свою бедность. Живет скромно; все его богатство в этих коллекциях, которые ты видел.

— Но и это чего-нибудь стоит.

— Конечно, — сказал Тит, — для знатока…

— Непонятная личность.

В раздумье дошли до дверей Яна и пожатием руки попрощались. Ян нашел у себя лакея каштелянши, который попросил его завтра по важному делу явиться во дворец Огинских, где она до сих пор жила.

Утром Мамонич как всегда пришел и застал Яна в жаркой борьбе с самим собою — идти или не идти во дворец Огинских. Он знал, что Тит скажет ему: "Не ходи"; поэтому, ничего ему не говоря о приглашении, около полудня, все еще борясь с собой, оделся и вышел из дому, не зная, куда пойти. Пошел во дворец Огинских!

Какое дело могло быть у каштелянши? После странного прыжка из их дома, мог ли он опять туда войти? Должен ли он был не послушаться и отбросить то, что могло быть воззванием поздно опомнившегося сердца? Ему стыдно было людей, которые могли принять его за сумасшедшего. Несколько раз он подходил ко дворцу и возвращался; наконец, вооружившись отвагой, гордостью и равнодушием к насмешкам, если бы с ними встретился, быстро вошел на лестницу, прошел переднюю, не смея взглянуть на прислугу, и очутился в зале. Но здесь не было никого. Ничего не различая, он притворялся, что равнодушно рассматривает картины, развешанные по стенам, и прочие мелочи, когда зашелестело шелковое платье и вывело его из притворного занятия.

Он молча повернулся. Каштелянша стояла, надевая черные шелковые перчатки, и своим упорным взглядом посматривала на художника.

— Я велела вас пригласить, — начала она. — Мой портрет остался у моего прежнего мужа… хочу иметь другой.

— Я рад бы удовлетворить вашему приказанию, — ответил Ян, — но я убедился, что ваш портрет не представляет для меня ни легкой, ни вполне безопасной работы.

— Почему же она опасна? — ответила гордо устами и нежно глазами Эльвира. — Будете писать, будете писать, я хочу этого и жду.

— Нет, пани! — собираясь с храбростью, решительно произнес художник. — Я еще болен и едва поправляюсь, может быть никогда не верну утраченного здоровья. Мне велели отдыхать. Не зная причины приглашения, я явился согласно приказанию; но выполнить ваше желание, по крайней мере, теперь, я не в состоянии.

— Очень жаль, — ответила с гримасой женщина. — Я непременно хотела иметь портрет вашей кисти, так как ценю большой талант, равного которому мы здесь не имеем.

Ян поклонился.

— Портрет — это столь обычно, столь избито, — тихо промолвил Ян под впечатлением внезапной мысли. — Если б вы захотели иметь свой бюст, я знаю скульптора, который бы прекрасно это вылепил.

— Бюст? Правда! Это гораздо менее принято. Пришлите же мне этого господина, который сумеет его сделать.

Не глядя уже на каштеляншу, которая упорно преследовала его черными глазами, Ян попрощался и быстро ушел. В дверях еще простилась с ним взглядом барыня, испытывающая свои силы. Но вчерашняя встреча с Ягусей была действительно щитом для Яна. Он чувствовал, что очарование наполовину исчезло. Но все-таки взволнованный, он поторопился к Мамоничу, который жил отдельно.

Тит занимал в это время две комнаты в домишке на Бакште, над трактиром; в них царствовал замечательный беспорядок. Ян нашел его лепящим из глины громадного льва. Все еще эта группа Геркулеса поглощала его исключительно. Увидав Яна, который редко приходил к нему, Тит быстро набросил на начатую работу мокрые тряпки и встал, спрашивая глазами, что его сюда привело.

— Ты пришел сюда за мной; говори же, что тебя привело ко мне?

— Месть!

— Месть! Мне! Ха! Ха! Что же я тебе сделал?

— Ты! Ничего, но ты не знаешь?

— Знаю великолепно, что сегодня утром ты опять был у этого дьявола, каштелянши.

— Хочет опять иметь портрет.

— А, понимаю! А ты согласился?

— Нет! Нет! Нет! Напротив, я сказал, что еще нет сил работать; я уговорил ее заказать бюст.

— Так! А меня хочешь подвергнуть огню ее глаз?

— Предупрежденный, ты отомстишь за меня.

— Кто знает, хватит ли у меня сил!

— Тит, дорогой! Ради меня! Сделай это ради меня! Согласись, иди, а когда эта сирена будет преследовать тебя своим взглядом, верни ей за взгляд взгляд, но холодный и удивленный. Пусть бесится бессильная. О, у меня еще болят раны.

— Так любишь ее еще?

— Нет, но хочу отомстить.

— Это все-таки немного любовь.

— Сделаешь же для меня, о чем тебя умоляю?

— Не знаю; не вижу надобности идти навстречу опасности, когда ничто не заставляет.

— Ради меня, Тит!

— Она меня, верно, не будет обнимать взглядом, а даром работать…

— Даром! Даром! Кто же тебе это говорит! Я уверен, что заплатят прекрасно.

— О, не это мне нужно.