Читаем без скачивания Последняя любовь президента - Андрей Курков

– Экспертизу ксерокса?

– Нет, сердца. Ну, чтобы кто-нибудь из надежных и молчаливых специалистов сказал, что он думает о сфотографированном сердце. Понял?

Светлов кивает.

Через полчаса ко мне заходит генерал Филин. Осматривает профессиональным взглядом кабинет, словно исчезнувший диван уменьшили в размерах и спрятали тут же.

– Надо перевести Службу охраны в подчинение МВД, – говорит он, покачивая головой. – Это же просто возмутительно!..

– Ты все сказал? – раздраженно спрашиваю я.

– Так точно, господин президент!

– Тогда иди и ищи диван!

Снова затишье. Я пью мятный чай. Говорят, он успокаивает. Мне бы в самый раз принимать транквилизаторы. Хочется покоя. Хочется снять стресс, но так, чтобы не породить новое «чудо»!

Мысли мои переползают на тему «чуда». Интересно, как там развиваются события в Тернопольской области?

Мои размышления прерываются, когда я замечаю заоконный снегопад. Подхожу к окну. Мимо меня вниз сыплются бесконечные молочные хлопья. Некоторые снежинки пытаются зацепиться за стекло, но их тут же сметают следующие.

«Новый год, – думаю я. – Новый год все расставит по местам. Весь этот бардак кончится, и начнется новый… новый бардак».

Это иллюзия, приятная иллюзия. Новый бардак никогда не начнется, потому что старый, нынешний, бардак вечен. Для нового нужны новые люди. Но их нет. Всякий новый человек, перед тем как попасть сюда, проходит особую шлифовку, во время которой насильственно выравниваются извилины, с корнем вырывается из головы и сердца смелость и решительность, атрофируется чувство юмора. Остается инстинкт самозащиты и агрессивная покорность.

Как хочется в лес! Я вспоминаю картины Шишкина и думаю, что для успокоения важно регулярно соприкасаться с искусством. Или собирать грибы. Эти две вещи, впрочем, имеют много общего. Или это мне так сейчас кажется?

– Эй! – кричу я.

Заглядывает помощник.

– Какой там музей рядом с Русским? Кажется, Западного искусства?

– Кажется, – говорит он.

– Свяжись с ними! Я сегодня к ним заеду. Часов в десять вечера. Перед сном… Вместе с Майей Владимировной.

– Это не понравится Николаю Львовичу, – полушепотом вырывается у помощника. По лицу видно, что он начал жалеть о сказанном еще до того, как снова закрыл рот.

– Засунь своего Николая Львовича… – начинаю я, но тут же замечаю, что, резко кивнув головой, помощник исчезает за дверью.

124

Киев. 20 декабря 1991 года.

Развал Союза Давид Исаакович встретил со злорадством. Здоровье его к тому моменту улучшилось, и он решил устроить на свою пенсию праздник. Попросил позвать отца Василия, что я сделал без малейшего труда.

На столе две разделанные селедки, украшенные кольцами порезанного лука и политые подсолнечным маслом. Кастрюля с вареной картошкой, салат «оливье» со свежайшей докторской колбасой и две бутылки водки.

– Ты чего такой насупленный? – спрашивает меня отец Василий, разливая водку по рюмкам.

– Чего? – переспрашиваю я. Потом лезу в карман потертого пиджака, одетого поверх грубого синего свитера. Достаю свою трудовую книжку и показываю батюшке.

Он ставит бутылку на место, а сам листает мою трудовую биографию.

– Уволен в связи с реорганизацией, – читает он. – Ну и что? Найдешь себе нормальную работу!

– Найду, – киваю я, а рука тянется к рюмке.

– Ты, главное, не спеши! – советует отец Василий. – Скоро новый год наступит. Понятнее будет, в какой мы стране оказались! Может, Божья благодать и без всякой работы наступит! Видишь, какие перемены!

– Какие перемены?! – усмехается старик. – Когда год назад «скорую» вызывал, то через час приезжала, а в этом году – через два с половиной! Значит, перемены к худшему!

– Хуже быть не может, – машет рукой отец Василий и переводит взгляд на меня. – Правда?

– Может, – противоречу ему я. – Все может быть. И хуже, и лучше!

– Ну вас к чертям, – машет бородатой головой батюшка. – Водка-селедка на столе есть, а они жалуются! Мы чего собрались? – Он обращает свой взгляд на Давида Исааковича.

– Да это я вас собрал, а не вы собрались! – говорит старик. – Потому что чувствую себя хорошо! Как только прописанные лекарства перестал глотать, сразу и поправился! Давайте за то, чтобы прошлое не повторялось!

– Давид Исаакович, зачем так! – морщится отец Василий. – Оно и так не повторится, а желать надо всем добра, и чтобы добро добром возвращалось.

– Это ты своим старушкам рассказывай! – не сдается старик. – А раз ко мне пришел, то пей за мой тост!

Я сижу, слушаю их словесную перепалку и ничего понять не могу. То есть смысл как-то улавливаю, но больше всего улавливаю не смысл, а какую-то нервную вибрацию. Напряжение. И сам я такой же напряженный. И Новый год, до которого рукой подать, меня не радует. И прошлое не радует. И, в принципе, не сегодня я заметил, что у всех как будто руки дрожат, что все боятся чего-то. И мать моя боится. Вчера ночью плакала ни с того ни с сего. Один Димка, наверно, ничего не боится, и все у него в порядке.

А я выпиваю третью рюмку и вспоминаю, как по старой памяти заходил в ЦК комсомола и увидел целый ряд опечатанных дверей. А из одной неопечатанной какие-то люди папки выносили. Я спросил у них про Жору, про Георгия Степановича. А один мне сказал: «В Америке твой Жора!»

– Утрясется все. – Внезапно отец Василий переходит на почти поющий, бархатный баритон. – Главное – обождать и осмотреться!

125

Цюрих. Октябрь 2004 года.

За неделю до родов Диму снова «заклинило». После совместного завтрака в гостиничном ресторане он пошел прогуляться и пропал. Мы со Светланой сидели на скамеечке на берегу озера, и смотрели на яхты, когда у меня за спиной послышалось учащенное дыхание взволнованной Вали.

– Дима, – выдохнула она, остановившись и упершись обеими руками в деревянную спинку скамейки, – вы его не видели?

– Нет, – ответила Светлана.

Валя, все еще пытаясь справиться со своим дыханием, огляделась вокруг.

– Где же он? Куда его черт понес?

– Пойди поищи его, – негромко сказала мне Светлана, потом подняла глаза на сестру. – Садись! Подождем здесь, а Сережа его сейчас найдет!

«Хорошенькое дело, – думал я, возвращаясь к гостинице. – Где же мне его искать? Он ведь уже уходил!»

Мне вспомнилось, как Светлана взволнованно рассказывала о своем телефонном разговоре с сестрой. Рассказывала, как Дима прошел, кажется, сорок километров и уселся где-то на скамейке. Там его и нашли. Конечно, в этот раз он мог просто пойти погулять в Цюрих. Погода ведь опять отличная. Солнце светит, под ногами опавшие желтые листья шуршат.

Я вышел на улицу перед въездом в гостиницу. Налево – Цюрих, направо – сплошной пригород, уползающий вдаль, вдоль берегов Цюрихского озера.

Куда же он пошел?

Я смотрю то в одну, то в другую сторону. Я бы пошел в Цюрих. Но если я, мягко говоря, был бы не совсем нормальный, то я бы поступил наоборот. И я снова поворачиваю голову направо. Чутье мне подсказывает, что если он действительно ушел, а не отправился прогуляться, то ушел он от Цюриха, как не так давно уходил из Лейкербада.

И я спортивным шагом отправляюсь по тротуару прибрежной улицы. Обгоняю никуда не спешащих пожилых швейцарцев. А спешащие швейцарцы обгоняют меня на своих дорогих автомобилях.

Было бы разумнее попросить в гостинице карту окрестностей, а еще проще – заказать такси и из окна машины высматривать моего полоумного братца, готовящегося таким вот странным образом вскоре стать отцом.

Но я иду пешком. Мне хочется хоть какой-нибудь физической нагрузки. Все время сидеть – то в ресторане, то на скамейке со Светланой – так можно и жирком заплыть.

И вот я иду. Быстро, четким спортивным шагом. А мне уже хочется бежать. Но бежать я не буду – на ногах не кроссовки, а туфли за пятьсот долларов. В них далеко не убежишь. Бежать можно в спортивной или в дешевой обуви. Ни той ни другой у меня здесь нет.

То справа, то слева мелькают ресторанчики, гостиницы, пансионы. Время от времени справа выныривает озеро, усеянное белыми парусами яхт и яхточек.

Я останавливаюсь возле открытой террасы симпатичного кафе. Вот бы где посидеть за чашечкой кофе. Но «труба зовет» дальше.

Через полчаса, когда, уже устав от спортивной ходьбы, я замедлил шаг, впереди показалось еще одно придорожное кафе с террасой. «Привал!» – сказал я себе.

Квадратная терраса полностью открыта моему взгляду, и за угловым столиком в глубине, перед «живым» зеленым забором из подстриженных, близко друг к другу посаженных туй, я увидел Диму. Он сидел спиной ко мне, отвернувшись, казалось, не столько от меня, сколько от всего мира. Сидел и что-то писал на листке бумаги. Справа от него стояла на блюдечке кофейная чашка.