Читаем без скачивания Второй вариант - Юрий Теплов

— Ты знаешь, где живут синие зайцы?

Иван спросил об этом очень серьезно, не так, как Сергей когда-то, без нарочитости, и в то же время напоминая то, давнее. И за словами появился четкий смысл: «Ты знаешь, зачем живут люди?» На миг мне показалось, что я уже слышал похожую интонацию. Только не было костра, не было этих дрожащих от света сумерек. Да, да. Кто-то говорил так. И вдруг вспомнил.

...— Вот она, Синяя птица, Ленька, — шепчет Гольдин. — Зайцев я придумал. Метерлинк «Синяя птица».

Символ счастья. Неясная цель, Мелькнул вдали силуэт. Поймать бы! Но уже растаяло все в дымке. Может, и силуэт пригрезился? Может быть, ничего и не было? А вдруг было? И исчезло вон за той сопкой, до которой рукой подать?.. Встань! Прошагай оставшиеся версты! Пусть гудят ноги, пусть занемели плечи — а вдруг?

— Счастье — это еще не исполнение желания, — сказал я.

— Знаю, — откликнулся Иван.

Конечно, он знает.

Пока мы бродили с ружьями, он рассказывал, урывками, без всякой последовательности, точно так, как когда-то, в курсантскую бытность:

— А у нас сын, Ленькой назвали.

И я видел белобрысого скуластого мальчишку. Спрашивал себя: «Какая она, та женщина, что подарила Ивану сына?»

— Вы обязательно должны ко мне приехать на будущий год. Все трое, понял?

Иван только улыбнулся в ответ, потому что знал, что наверняка не приедет и что вообще загадывать на год военному человеку не должно.

— ...Поставлю рядом таз с холодной водой. Как только голова превратится в булыжник, я ее — в таз. Ты же знаешь, что наука мне всегда тяжело давалась. А тут диплом...

Иван окончил заочно академию.

— Ну, думаю, прозевали залет. Чувствую, офицер наведения растерялся. Я ему спокойно так: «Однако, выручай, Витя». Обнаружили цель уже в зоне пуска. Первую ракету пустили и ждем. С КП кричат, аж телефон лопается: «Вторую, мать вашу так!» А почто вторую? Одной хватило...

Иван командовал ракетным дивизионом, обогнал нас с Сергеем в воинском звании. Он этого слегка конфузился. И его конфузливость напоминала того, прежнего, Ваню.

Мы лежим у костра и смотрим вверх. Звезды, словно яблоки, рассыпались по небу.

— Ты слыхал когда-нибудь, чтоб человек сказал про себя: счастлив? — спрашивает он.

— Нет.

— И я нет.

Наверное, мы думаем об одном и том же. Я вижу лесную тропу, неровную, как жизнь, и ненадежную, как первое чувство. А где-то там, в конце пути, за самым дальним поворотом — белая хижина на зеленой лужайке. Приду и брошу усталое тело в траву. И скажу: «Все, хватит. Мне хорошо!»

Только дойду ли до белой хижины? Только смогу ли перелезть через все завалы? Не собью ли ноги свои на острых камнях?

— Это не самое главное, — говорит Иван, и я понимаю, что он думает о чем-то похожем.

Да, не самое главное. Все было и будет на пути: и камни, и завалы. Любая дорога приходит к концу. И волки не съели. И белая хижина. И зеленая лужайка. Вот оно! Синь опрокинулась на землю. Синь обняла и деревья, и траву, и меня, раскинувшего в август руки... Почему же так грустно? Почему поселилось во мне беспокойство? Почему мысли все время возвращаются к той неровной дороге, к тем камням, на которых еще остались наши следы? И уж подкрадывается неожиданное: «А хорошо было!»

Мы проговорили с Иваном всю ночь. Нет, вру — больше молчали. Перед самым рассветом, когда начали притухать звезды и небо стало похожим на байкальскую воду, он спросил:

— А Ольга? Ты ни разу о ней не вспомнил?

ПОСОХ УДАЧИ?

Я бы и не стал ее вспоминать тогда. Это значило ворошить какие-то кусочки жизни, опять копаться в наших отношениях с Сергеем. Не место этому было в рассветной тайге, и очень уж далеко от того дня, когда меня на всех законных основаниях песочили в командирской палатке.

В полк мы вернулись через сутки. Я — весь из себя виноватый, с пониманием этой виноватости, с досадой на свое глупое поведение. И с обидой. Хотя, здраво рассуждая, обижаться надо было только на свою кулемость во время марша и дурость характера.

И Сергей делал обиженный вид. Потому мы почти не разговаривали. Разве что перебросимся одной-другой фразой, когда деваться некуда было. Врозь уходили по утрам в полк, я — на час раньше, чтобы успеть на подъем. И возвращались порознь, чуть ли не след в след.

А долго ли можно так выдержать, если живешь в одной комнате? И неловко, и томительно, и словно третий жилец глядит сверху на обоих. Наверное, Сергей эту неловкость ощущал больше.

Однажды я шел, не торопясь, со службы домой. Но он, видно, поджидал меня. Поравнялись и молча зашагали по темному полю рядом. Он заговорил первым:

— Пойми, так сложились обстоятельства. Если я на чем-то погорел, то ты встань на собрании и говори как положено. Такой закон жизни. И я не обижусь. Так надо. На собрании... А ты сразу: «Зеленая Мыльница».

Я вспомнил свет фары, размытую дождем дорогу. И его: «А ведь я не люблю Лидуху». Вот и в этот раз были в его голосе неуверенность и извинительность. Они не тронули меня, и я зло спросил:

— А Зарифьянов?

— Что — Зарифьянов? — смешался он.

— Забыл, когда ты по полку дежурил? Гапоненко вместе с твоим Зарифьяновым был в самоволке!

Все-таки долгое замешательство было не в его характере. И чем у́же тропка, тем увереннее он себя чувствовал.

— Погоди, Лень. Тогда я, каюсь, маху дал. Но ведь то уже ушло. Пусть ушло, а?..

Я промолчал. Все уходит. Только все равно следы остаются. Можно, конечно, и их стереть, но тогда сотрется весь опыт, который люди накапливают, получая синяки и царапины.

— Ты идеалист, Ленька. Ты всегда был идеалистом. Есть святая хитрость. Она оправданна, потому что служит большому делу. Ну хорошо, я согласен: непорядочно. Но ведь голодный вор, который украл буханку хлеба, тоже поступил непорядочно. Нехорошо — воровать. Но он будет хитрить, изворачиваться, чтоб доказать свою невиновность. А тебе надо заклеймить его? Пусть с голоду подыхает, так?

«Зачем так много слов? Зачем приплетать какого-то вора? По-твоему, все хитрят и изворачиваются? Гапоненко не хитрит. А мы?.. Изменили мы синим зайцам!»

Я не отвечал. Хотя так и тянуло объясниться. Мы бы и начали, может быть, такой нужный нам разговор, не упомяни он этой буханки хлеба. Опять все уплывало в относительность, без конкретных вещей, которые можно щупать, толкать, кидать. А у меня нервы и так были на пределе. Каждый день ждал письма, а его не было. И я предчувствовал, что не будет совсем. Но для этого нужна была жирная точка, чтобы осознать, убедиться. Так уж человек устроен, что без этой точки обойтись не может. Потому что неопределенность всегда давит на плечи, как тяжелый груз в конце пути. И на меня она действовала угнетающе. Вроде бы на что-то намекала маманя в письмах. Обмолвилась раз, что мы с Диной — два сапога на одну ногу. И в каждом письме упоминала про соседскую девчонку Вальку, которая жила вместе с нами в коммуналке. И похорошела-то она, и заботливая, и в руках у нее все горит — такая работящая.

И еще не давало мне покоя, прямо-таки давило на грудь предстоящее персональное дело. За тот случай на полевых занятиях меня собирались разбирать на комсомольском комитете. И Гольдин, и мой помощник сержант Марченко тоже были членами комитета. Я представлял, как они задают мне вопросы, на которые обязан отвечать. Оправдываться не собирался, признавать ошибки было стыдно, отмалчиваться, как школьнику, тоже нельзя. Как себя вести, не ведал, и от этого на душе оседала муть.

Спасался от такого муторного состояния службой. Даже забывал о своих невзгодах. Сам каждое утро делал подъем, и не только своим подчиненным, но и во взводе разведки. Старшина одобрительно ухмылялся, глядя, как я строю людей, чтобы вместе с ними бежать вокруг ограждения городка. Вместо физзарядки я устраивал кросс, зная, что кроссовую подготовку будут обязательно проверять на итоговых занятиях. Сперва солдаты бурчали из-за «беготни», да и самому мне, если честно, тягостными казались эти километры. Больше всех ворчал Гапоненко, он «этих спортсменов в гробу видел». Но не отставал, держался все время рядом со мной. А на финише всегда поддавал, и, когда я пересекал черту, он уже закуривал самокрутку с казенной махоркой.

— Может, курить начнете, товарищ лейтенант? — спрашивал.

— Никогда, — твердо отвечал я, хотя спустя годы закурил и дымлю до сих пор.

Трудно ли, не трудно ли давались первые километры, но уже недели через две мы втянулись в пробежки, чувствовали после них приятную легкость. После них мы вместе со старшиной шли в полковую столовую на завтрак, умно рассуждали по дороге о разных житейских делах. И как-то раз он уважительно и значимо произнес:

— Сила человека — в земле и в людях, товарищ лейтенант. Древний герой Антен тоже черпал силы у земли и у народа.

— Антей, — поправил я.

— А сущность та же, — и поощрительно, с высоты возраста и жизненного опыта похлопал меня по плечу.

В тот день полегчало, вроде отдых себе устроил, сбросив тяжелую ношу на обочину. Но полегчало только до вечера. Потому что после ужина заявился в казарму старший лейтенант Лева Вях, чистенький, гладенький, наш комсомольский секретарь.