Читаем без скачивания В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю - Том Холланд

Юстиниан же был далек от пессимизма. У него не оставалось времени на тоскливые раздумья. Несмотря на все несчастья, обрушившиеся на него и его мечту установить всемирный христианский порядок, он не утратил уверенности в том, что выполняет волю Бога. Но неприятности, как выяснилось, еще не кончились. Когда ужасный год ограбления Антиохии приблизился к концу, на южных границах империи возник кошмар, масштабы которого невозможно было осмыслить сразу. Он угрожал не расколоть, а уничтожить мир.

Земля погрузится в траур

В конце лета 541 г. египетское солнце припекало особенно сильно. Жители побережья могли, по крайней мере, обратить взгляды к морю, подставив разгоряченные лица прохладному ветерку. Но тем августом в море смотреть не хотелось: там можно было увидеть то, что не охлаждало тела, но холодило кровь – в море плавали призраки. Когда садилось солнце и сумерки сгущались в ночную тьму, десятки призрачных бронзовых судов, сияющих, словно огонь, появлялись на горизонте. На их палубах сидели люди с бронзовыми дубинками. И те, кто путешествовали в этих мерцающих лодках, двигавшихся с неземной скоростью, были черными, и у них не было голов22. Вскоре стало ясно, что эти призрачные видения появляются не случайно, а целенаправленно двигаются вдоль берега. К концу месяца один флот бронзовых судов покинул египетские воды – теперь их видели возле Газы. Тем временем второй флот направился на запад. Пройдя мимо дельты Нила, флот продолжал плыть, пока август не сменился сентябрем. Дельта уже почти осталась позади. Впереди был величайший порт Средиземноморья, где ночью над волнами привыкли видеть красный и оранжевый свет. В его гавани находилась наблюдательная вышка такой удивительной высоты, что огонь с ее вершины был виден в море за 50 миль. Чудеса оставались привычным явлением в Александрии.

Само название города говорило о его славной родословной. Даже Константинополь не мог похвастаться таким основателем, как Александр Великий. Воздвигнутый на средиземноморском берегу, построенный из мрамора (издавна считался символом космополитического шика), имевший рядом остров Фарос с удивительным маяком, поставленным, чтобы подавать сигналы на международных торговых путях, город всегда считался греческим. Его жители любили называть город «Александрия – возле Египта», словно иначе они могли погрузиться в нильскую грязь, на которой без устали трудились египетские крестьяне. Но с географией спорить невозможно. С самого начала Александрию коснулась шизофрения. Александр, направляясь к клочку земли, где он основал свой великий город, двигался из Сивы – оазиса в глубине западной пустыни. Там Амон, царь египетских богов, имевший голову барана, открыл ему тайны судьбы и велел, возможно, основать Александрию23. Поэтому на монетах, отчеканенных его преемниками, великий завоеватель часто изображался с двумя волнистыми рогами Амона. Этот образ соединяет традиции греческой портретной живописи и древние сказания той таинственной земли, которую он подчинил своему правлению. Аналогичным образом величайший храм Александрии – массивный комплекс святилищ, библиотек и лекционных залов, названный Серапеум, был посвящен Серапису, божеству, сочетавшему греческую бороду и платье изначально египетского происхождения. (Серапис – греческая форма «Осирис-Апис»; Осирис – греческий бог мертвых, Апис – священный бык, регулярно появлявшийся в Египте; большой Серапеум был в Саккаре, где Александр регулярно приносил жертвы, оттуда культ Сераписа пришел в Александрию.) Пусть этот бог был искусственно многокультурным, но именно это делало его идеальным покровителем для такого города, как Александрия, построенного на пустом месте и расположенного между двумя разными мирами.

Если богов можно создавать, значит, их можно и убивать. Прошло восемь веков после основания Александрии, и культы, некогда господствовавшие в городе, постепенно забылись. Вряд ли следует удивляться, что в месте, которое было пристанищем такого количества богов и олимпийских, и нильских, сохранились видимые следы язычества, правда «поставленные с ног на голову». Отправившись, например, в самую восточную из александрийских гаваней, можно было увидеть возвышающийся на берегу массивный храм, первоначально построенный греческой царицей и украшенный похищенными обелисками, но который уже больше века служил собором городскому епископу. Хотя нельзя сказать, что муки, в которых рождалась христианская Александрия, были легкими. Александрийцы издавна славились своим мятежным духом24, и неудивительно, что волнения, сопровождавшие свержение язычества, стали сильными. В 391 г., когда толпа христиан попыталась штурмовать Серапеум, язычники отбили нападение. Они забаррикадировали ворота храма и – по крайней мере, так рассказывали – прибили пленных христиан к крестам на стенах. Такое упорное сопротивление, конечно, лишь сделало плоды победы слаще. Статуя Сераписа, которой перевалило за семь с половиной веков, была разбита на куски, содержимое библиотек уничтожено (ни в одном известном документальном источнике не сказано, что свитки, находившиеся в Серапеуме, уничтожили воинствующие христиане, однако трудно предположить что-либо иное). Другие здания или приспособили для служения христианским культам, или разрушили. Александрия, некогда считавшаяся интеллектуальным оплотом язычества, стала самым славным и любящим Христа городом25.

Любящим Христа или нет, но, по мнению многих императоров, город оставался рассадником смутьянов. Не прошло незамеченным, к примеру, то, что Арий происходил из Александрии. Кстати, традиция исследовать природу Бога, свойственная городу, всегда подчеркивала противоположную арианству крайность – умаление человеческой природы Спасителя и выделение – божественной. Любой намек на контраргумент, любое предположение, что Христос, в конце концов, может иметь две природы, а не одну, неизменно вызывали у александрийцев взрыв презрения и гнева. Одно наследие их языческого прошлого, от которого они определенно не отказались, – непоколебимое убеждение в том, что они – умнейшие люди на земле. Патриарх Александрийский без ложной скромности даже стал именовать себя «вселенским судьей». Другие называли его «новым фараоном»26, что не так льстит тщеславию, но не менее звучно. Определенно патриархи имели в своем распоряжении не только интеллектуальную мощь. Запугивание может стать физическим. «Законодателем мод» в этом плане был Афанасий, епископ, первым каталогизировавший книги Нового Завета. В IV в. он держал Александрию в «ежовых рукавицах» и ни секунды не колебался, если ситуация требовала избить его оппонентов или похитить кого-то из них. Веком позже настала очередь другого отца церкви – Диоскора – объединить утонченную теологию и тактику предводителя бандитов. Отправившись в 449 г. в Эфес для схватки с несторианцами Антиохии, он взял с собой столь устрашающий военизированный эскорт, что его коллеги-епископы, обнаружив, что им не дают и рта открыть, назвали собор «разбойничьим». Parabalani – так звали головорезов Диоскора. Это были крепкие парни, всегда одетые в черное. Они якобы работали в больницах, но при необходимости с радостью доказывали свою преданность Христу зрелищными сценами насилия. Язычники, евреи, еретики – всем довелось испытать силу их кулаков.

Выведя Parabalani на международную арену, Диоскор не рассчитал свои возможности. Халкедонский собор, созванный через два года после фиаско в Эфесе, наотрез отказался узаконить монофизитские доктрины, так тщательно отточенные в Александрии. Возник тупик. Как всегда непоколебимо уверенные в собственном интеллектуальном превосходстве, большинство александрийцев с вполне предсказуемым презрением отвергли решения Халкедонского собора. Угроза насилия медленно тлела, иногда разгораясь в пламя. Например, в 457 г., когда далекий император убрал опозоренного Диоскора и навязал александрийцам замену, негодующая толпа растерзала нового патриарха прямо в его церкви и пронесла его изуродованный труп по городским улицам. Только александрийская толпа – другой такой не было – столь виртуозно совмещала интеллектуальный снобизм и склонность к жестокости. Тем не менее уже сам масштаб враждебности к Халкедону показал нечто новое. Утонченные дебаты о природе вселенной больше не были, как во времена язычества, прерогативой метрополии. По всей огромной территории Египта – даже в церквушках глухих провинциальных городов и монастырях в пустынях – было немало тех, кто сомневался в одной природе Христа. Провинции настолько изобиловали монофизитами, что они получили отдельное название – «копты», являющееся аббревиатурой от греческого слова «египтяне». Теперь Александрия выступала от имени всего Египта.

Результатом стало массовое проявление непокорности, настолько сильное, что даже Юстиниан задумался. Только в 536 г., окрыленный успехами в Италии, он наконец решил применить меру, впервые использованную в 457 г., и навязать александрийцам патриарха по своему выбору. Сами александрийцы назвали этот шаг «открытием пропасти»27. Всеобщей истерии вряд ли стоило удивляться. Ведь назначенцем Юстиниана стал монах из дельты по имени Павел, который умел учиться на чужих ошибках и не считал само собой разумеющейся покорность своей новой паствы. Чтобы не повторить судьбу своего неудачливого предшественника, он предпочел наносить удары первым. Такая политика подтвердила александрийцам все их самые мрачные опасения относительно халкедонской церкви. Их новый патриарх, даже по стандартам своих предшественников, был психопатом: грубый, жестокий и кровожадный28. Ему настолько оказалась чужда сдержанность, что Юстиниан через пару лет был вынужден признать свою ошибку. Павла отстранили, и на его место из Константинополя отправили нового патриарха, сирийца Зоила. Александрийцы отнеслись к нему с пренебрежением: иностранец и приверженец Халкедона – такого можно только презирать. Но, обнаружив, что он, в общем, безобиден, стали его игнорировать. Так, попытка Юстиниана объединить Египет с имперской церковью закончилась бесславным компромиссом.