Читаем без скачивания Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У стойки – скандал. Хозяйка визгливо кричала на какого-то крайне возбужденного шофера. Тот огрызался: «Я себе никогда не позволю таких глупостей с закуской». Торговец фруктами крикнул: «Тише там!» На этот окрик шофер неприязненно оглянулся и уставился на толстяка, но тот убил его улыбкой, и у стойки воцарилась зловещая тишина.
Мекк шепнул Францу: «Наши скотопромышленники сегодня не придут. Они свой товар уже пристроили. На ближайший срок они обеспечены. Взгляни-ка вон на того желтого, он здесь главный воротила».
За этим желтым, на которого указал ему Мекк, Франц наблюдал уже весь вечер[425]. Франца сильно влекло к нему. Он был строен, в основательно потертой солдатской шинели, – уж не коммунист ли?.. Лицо у него длинное, желтоватое, с высоким лбом, на котором как-то особенно выделялись глубокие поперечные морщины. Этому человеку было никак не более тридцати с небольшим, но и от носа ко рту залегли такие же зияющие борозды. Нос, Франц достаточно пригляделся, был короткий, слегка вздернутый и торчал деловито. Голова была низко опущена на левую руку, державшую зажженную трубку. Волосы черные, ежиком. А когда он потом пошел к стойке – волочил ноги, и это выглядело, как будто они постоянно прилипали к полу, – Франц заметил, что он обут в совсем плохонькие желтые ботинки, и толстые серые носки свешивались за борт. Может быть, у него чахотка? Тогда его следовало бы поместить в санаторий, в Белиц[426] или еще куда, а не позволять ему бегать почем зря. Чем он, в самом деле, занимается? Тем временем этот человек приплелся обратно, с трубкой во рту, с чашкой кофе в одной руке и стаканом лимонада с торчавшей в нем большой оловянной ложкой – в другой. Он снова сел за свой столик, прихлебывая то глоток кофе, то глоток лимонада. Франц не сводил с него глаз. Какие у него печальные глаза. Вероятно, ему пришлось уже и в тюрьме посидеть; смотрите, вероятно, и он сейчас думает, что я тоже сидел. Так оно и есть, паренек, сидел, в Тегеле, четыре года отсидел, так и знай. Ну а дальше?
Больше в этот вечер ничего не произошло. Но Франц стал с тех пор часто заглядывать на Пренцлауерштрассе и подружился с человеком в старой солдатской шинели. Это был прекрасный малый, только заикался он уж больно сильно, много, бывало, времени пройдет, пока он что-нибудь из себя выдавит, потому и делал такие большие умоляющие глаза. Оказалось, что он еще не сидел, только раз как-то был замешан в одном политическом деле, чуть не взорвали газовый завод, да один из участников выдал товарищей, но до него не добрались. «А что ты теперь делаешь?» – «Торгую фруктами[427] и чем придется. Помогаю другим. Когда нечего делать, хожу отмечаться на биржу труда». В темную компанию попал Франц Биберкопф. Большинство из этих людей торговали какими-то странными «фруктами», делали при этом хорошие дела, а приземистый человечек с красным как рак лицом снабжал их товаром, был их оптовик. Франц держался от них подальше, да и они от него. Он никак не мог понять, в чем тут штука. И говорил себе: лучше торговать газетами!
Бойкая торговля живым товаром
В один прекрасный вечер Рейнхольд, так звали того, который в солдатской шинели, разговорился более обыкновенного, как-то легче и скорее справляясь с заиканием, и стал ругать женщин. Франц хохотал до упаду: парень действительно принимал женщин всерьез! Этого он от него не ожидал; значит, у него тоже винтика не хватает, впрочем, здесь у всех какой-нибудь изъян, у одного то, у другого другое, совсем в порядке никого здесь не было. Вот этот парень, например, был влюблен в жену одного кучера, возчика с пивоваренного завода, ради него она сбежала от мужа, и вся беда была в том, что Рейнхольд теперь ее больше совсем не хотел. Франц сопел от удовольствия, уж больно забавен был этот парень: «Да пошли ты ее к черту!» Тот, заикаясь и делая страшные глаза, с трудом выговорил: «Ах, это так трудно! Женщины никак не хотят это понять, хоть пиши, хоть не пиши». – «Ну а ты пробовал ей написать, Рейнхольд?» Рейнхольд плюнул и, заикаясь и корчась, промолвил: «Говорил ей раз сто. А она говорит, что не понимает. Что я, должно быть, с ума спятил. Словом – не понимает и не понимает. Что ж мне, держать ее у себя, пока не сдохну?» – «Пожалуй, придется». – «Вот и она так говорит». Франц неистово расхохотался, а Рейнхольд начал уже злиться: «Послушай, не будь же таким дураком». Нет, у Франца это никак не укладывалось в голове. Такой молодчина, чуть не взорвал динамитом газовый завод, а теперь сидит сиднем и нюни распускает. «Возьми ты ее себе», – сказал, заикаясь, Рейнхольд. «А что я с ней буду делать?» – «Ну, ты можешь ее бросить». Тогда Франц пришел в полный восторг: «Хорошо, для тебя уж так и быть, сделаю тебе такое одолжение, можешь на меня положиться, Рейнхольд, но – тебя следовало бы еще в пеленочки пеленать». – «Да ты сперва посмотри ее, а потом уж и говори». И оба довольны.
А на следующий день, после обеда, Френца явилась собственной персоной к Францу Биберкопфу. Когда он услышал, что ее зовут Френцой, он сразу обрадовался: они, значит, как раз подходят друг другу, потому что его зовут Францем. Она принесла ему от Рейнхольда пару здоровых сапог на толстой подошве; это – цена иудина предательства, усмехнулся про себя Франц, десять серебреников[428]. Сама же и принесла их! Ну и бесстыжий же этот Рейнхольд. Впрочем, – подумал еще Франц, – какая разница, что одна цена, что другая. Вечером он отправился с Френцой искать Рейнхольда, но тот, как полагается, словно в воду канул, затем вспышка ярости у Френцы и финальная сцена утешения в комнате Франца. Уже на следующее утро кучерова жена примчалась к Рейнхольду и, не дав ему даже и слова вымолвить, так ему и выложила: что, мол, пускай он не беспокоится, ей он совершенно не нужен, у нее есть теперь другой, но кто этот другой, она ему и не подумает сказать. И только она успела убраться, как к Рейнхольду является Франц в новых сапогах, которые
