Читаем без скачивания Я и Он - Альберто Моравиа

Неожиданно «он» меня упрекает: «- Я тебе поражаюсь. Ведь вроде культурный человек, а до сих пор не понял, что сны и комиксы сделаны из отжившего и пройденного культурного материала.

– Ну и что?» На то, чтобы услышать ответ, у меня уже нет времени. Наш короткий спор резко обрывается голосом Ирены: – Опиши мне его.

– Кого? – Прото.

Чувствую себя в положении юнги, которого не церемонясь бросают в море, чтобы тот научился плавать. Итак, или я описываю Прото, или иду ко дну. И тут, нежданно-негаданно, «его» слова о снах и комиксах, которые якобы сделаны из отжившего и пройденного культурного материала, приоткрывают мне истинное лицо Прото. Да, я опишу Прото, как Жорж Грос, один из моих любимых художников, описал типичного капиталиста в далеком 1920-м. Тогда злободневный и подлинный, капиталист на его карикатурах сегодня выглядит, с точки зрения социологической, «отжившим и пройденным культурным материалом» и, следовательно, превосходным персонажем для снов или комиксов. Как я об этом раньше не подумал? Описание воображаемого Прото, скопированное с рисунков Гроса, легко и непроизвольно, словно зазубренное, срывается с моих уст: – Значит, так: Прото невысокого роста, коротконогий, с длинными руками, покатыми плечами и выпяченным животиком – в общем, самая настоящая обезьяна. На грушевидной голове топорщится белесый ежик, ведь Прото альбинос. Лицо имеет одну довольно редкую особенность: оно прозрачное.

– Прозрачное? – Да, натянутая, блестящая кожа прозрачна, как целлофан, сквозь нее видна другая, подлинная кожа невообразимо мягкого розового цвета, как у новорожденных. Правда, на этом розовом фоне пестреют красные точечки, напоминающие запекшуюся кровь, особенно на скулах и в ноздрях.

– Какие у него глаза? – Аквамариновые, серовато-зеленые с синими прожилками. Глаза тоже как бы подернуты внешней оболочкой, а настоящий глаз находится под ней, поэтому зрачки просвечивают и кажутся стеклянными, блестящими и невероятно напряженными, как в бреду. Носик у Прото мизерный, прямо не носик, а закорючка. Розовая мясистая закорючка, чуть темнее естественного румянца лица. Раздутые ноздри, как я уже говорил, сплошь в кровянистых пятнышках. Огромный безгубый рот почему-то вечно полуоткрыт в неуловимо-злобной ухмылке, обнажающий ряд мелких, плотных зубов, белых как мел. – Умолкаю, пораженный собственным красноречием. Затем внезапно добавляю: – Знаешь, как его называют сотрудники? – Нет.

– Телячья башка.

– Почему? – Ты когда-нибудь видела отварные телячьи головы в мясных лавках? У них полуоткрыт рот, виднеются алебастровые зубы, остекленевшие глаза смотрят немного насмешливо, отливая прозрачной, зеленовато-серой синевой, то бишь аквамарином. Как у Прото.

– Еще.

– Что еще? – Что ты еще о нем скажешь? Имя Прото по-прежнему срабатывает. От Гроса я перехожу к самому себе и решаю приписать этому вымышленному герою мое главное физическое достоинство: небывалые размеры полового органа.

Я как бы отдаю его Прото во временное пользование, чтобы Ирена поскорее подыскала ему место в одном из своих фильмов.

– Прото обладает невероятными мужскими достоинствами, – говорю я. – Это не сказки. Так оно и есть. Когда он сидит, можно просто остолбенеть от толщины и длины его хобота, который свисает у него под брюками чуть ли не до половины бедра.

Ирена лукаво улыбается: – Прямо как у тебя. Может, и он дал своему латинское имя? – Если и дал, то греческое – Протос.

– А какой у него голос? Вспоминаю голос Протти, вежливый, мягкий, ироничный, вкрадчивый, радушный. Начинаю выдумывать: – Голос Прото? Как гильотина: резкий, пронзительный. Одним ударом он обрубает слова одно за другим, едва их произнеся. Короче говоря, он обезглавливает слова.

– А характер? Какой у него характер? Ага. Теперь Грос мне больше не понадобится. Он художник, а не сочинитель. Он создал карикатуру на капиталиста двадцатых годов, а не написал о нем роман. Но, к счастью, имя Прото все еще действует. Вслед за карикатурой немецкого художника оно воскрешает в моей памяти одну забавную историю, не знаю, правдивую или выдуманную: такие байки постоянно ходят в киношных кругах, и я без особого труда могу отнести ее на счет моего воображаемого капиталиста, подобного тому, как хирург пришивает к увечному телу недостающую часть, одалживая ее у другого тела. Смотрю Ирене прямо в глаза: – Он – натура сентиментальная. Иначе говоря, садист.

– Не вижу связи.

– Сентиментализм – это затасканная маска садизма. Ты спросишь, почему? Да потому, что он располагает к себе, на самом деле лишь подменяя истинное чувство. Он совершенно одурманивает наивную и беззащитную жертву и заманивает ее в лапы садиста. А уж тот сбрасывает в подходящий момент маску и обнаруживает свою настоящую природу.

– Приведи мне пример сентиментализма и садизма Прото.

В этот момент «он», словно учитель, наблюдающий вблизи за тем, как ученик выполняет задание, внушает мне: «- Внимательнее. Пусть это будет история, которая могла бы, так сказать, перенестись в своем первозданном виде в ее онанистские видения. Поэтому никакой правды, никакой психологии, никакой иронии, никакой реальности. Все только условное, фальшивое, нарочитое. Ведь и я выражаюсь в снах фальшиво, условно, нарочито. И понятия не имею, что мне делать с подлинным, реальным, настоящим».

«Его» внушения, такие тонкие и заумные, отвлекают меня. Ирена замечает это и спрашивает: – Что с тобой? О чем ты думаешь? – О сюжете, в котором идеально раскрывается характер Прото.

– А этот сюжет основан на реальных событиях? – Конечно.

– Расскажи.

– Предупреждаю, что сюжетец, как бы это сказать, крутоват.

Ирена смеется своим недобрым смехом, обнажая белоснежные остренькие клыки: – С чего это ты такой церемонный? Что-то случилось? Неожиданно я раскисаю и, несмотря на «его» яростный, негодующий крик: «Дурья башка, чучело, шут!», лопочу: – Случилось.

– И что же? – Просто я влюбился в тебя, а любовь, как известно, очень даже церемонна.

Она пожимает плечами: – Тебе кажется, будто ты влюбился, потому что я тебя оттолкнула. Ну да неважно. Рассказывай свой сюжет.

– А сюжет такой, – говорю я. – Да будет тебе известно, что с некоторых пор я являюсь этаким душеприказчиком Прото. Я не только пишу для него сценарии, но и выполняю роль секретаря, доверенного лица и посредника. Все его дела проходят через мои руки, ничто не обходится без моего участия. Моя комната расположена рядом с кабинетом Прото, он вызывает меня по переговорному устройству, я открываю дверь и предстаю пред его очами.

Замолкаю на секунду. На самом деле я описал положение о обязанности Кутики. Зачем я это сделал? Теперь понимаю. Просто мне приятно думать, что Кутика будет поступать именно так, как предписывает мой сюжет. Короче говоря, я мщу Кутике, хотя вынужден при этом наговаривать на самого себя. Продолжаю: – Так вот, сижу я как-то раз за своим столом, вдруг открывается дверь, и в комнату просачивается этакая миловидная пухляшечка лет двадцати. С нагловато-обескураживающим видом она подносит палец к губам и просит меня сохранять молчание. Затем прикрывает за собой дверь, подходит к столу и говорит: – Привратник не хотел впускать Лиллу. Только Лилле ума не занимать, она сама кого угодно вокруг пальца обведет. Как же она выкрутилась? Прикинулась, будто ей надо в туалет, и вот она здесь. Так что Лилла куда хочешь без мыла влезет. Спрашиваю ее: «А кто такая Лилла?» Отвечает: «Кто такая Лилла? На свете только одна Лилла – это я. Единственная настоящая, несравненная Лилла».