Читаем без скачивания Иные песни - Яцек Дукай

На полях и дорогах Оронеи лежал толстый слой ослепительно-белого снега. Ежедневно, обычно перед рассветом, кратистос вызывал обильные осадки. Лунный Двор, как и все остальные дома (господин Бербелек не бывал в городе, но именно так ему рассказывали оронейцы), на крыше и заднем дворе имел большие резервуары, из которых черпали дождевой либо снежный гидор. К прибытию господина Бербелека во Дворе гостило уже двадцать пять путешественников, ожидавших ладьи на Луну; считая слуг, постоянных жителей Двора, купно с сезонными резидентами навроде Агилатилы, оказалось, что воды в том объеме, в каком хотелось бы ее иметь, на всех не хватало, на нее ввели дозацию. Размер порций, конечно же, отвечал позиции, которую сумел отвоевать для себя каждый из путешественников, — так создавалась иерархия (поскольку некая иерархия устанавливается всегда) и такова была причина первых столкновений воль.

Как размышляет урожденный дулос? «Это ведь глупость, я не стану сражаться за пару лишних кубков воды, пусть эти идиоты жрут друг дружку». Потому уступает — и все после уже знают его место: так рождается Форма. Как размышляет аристократ? «Ничья чужая воля не ограничит моих поступков. Приносил ли я ему клятву, чтобы теперь исполнять его пожелания?» Уступчивость — не входит в его природу. Господин Бербелек потребовал себе неограниченный доступ к воде и, когда этому воспротивилась одна из гельтийских жриц, Арианна, принудил ее целовать ему стопы. Так он заполучил верного союзника. Зато в вечной ненависти к нему тотчас поклялась дочка-подросток жрицы, Марианна. Большинство остальных путешественников в молчании склонили головы.

Кроме пяти жриц из Гельтии, ладью ждала также большая группа цыган. Ибо кто, собственно, участвовал в этих секретных паломничествах к Госпоже Луны? Ее последователи, ее агенты, члены ее культов и культов, симметричных к ее морфе, а также изгнанники разнообразнейшего происхождения, беглецы из-под антосов враждебных ей кратистосов, ищущие убежища вне земной сферы, и, наконец, софистесы, которым неким чудом доверились проводники и которые смогли купить себе путешествие на Луну — прекрасно зная, что точно никогда уже не получат позволения покинуть ее, только не после того, что сделал Элькинг. Госпожа все еще питалась от секретов, Госпожа сильнее всего была в неописуемости.

Из обрывков разговоров во время трапез, из шепота слуг, из сплетен, подслушанных во время прогулок по снегу, господин Бербелек выстраивал истории отдельных путешественников. Например, двое юношей анаксегиросной морфы оказались профессиональными богобойцами, Яном и Ганом Зарзоги, разыскивались всей милицией Гердона. Гердонские компании нанимали их, чтобы те уничтожали туземные культы. Братья отправлялись в дикие земли, отыскивали жрецов, святые места и чудесные воплощения, после чего заставляли тех провести ритуал унижения, принимая присягу верности Анаксегиросу или королю. Искусство же состояло в выборе для ритуала такой Формы, чтобы ни у одного дикаря после не осталось ни малейшего сомнения насчет силы отдельных божеств. Зарзоги убивали богов вдоль восточного и южного побережья Гердона, оставляя за собой руины снов, пепелища мечтаний и трупы бессмертных. К несчастью, они обладали чувством юмора. Когда вышло наружу, что обычно они принимают присягу верности и во имя несуществующих владык, тотчас сотворяя для полузвериных автохтонов безумные религии и мерзейшие мифологии, приговор пал мгновенно. Богородчество — куда более грязное и опасное занятие, нежели богобойство.

Господин Бербелек обменивался с попутчиками исключительно формальными знаками вежливости и осмотрительными шутками. Несколько раз выбирался на прогулку в компании старого франконского софистеса, самозваного биографа Иллеи Коллотропийской, Шарля Донта. Катрина, бритийская аристократка веселого нрава, также встретила с Иеронимом несколько восходов; Иероним подозревал, что она выполняла ту же роль (шпиона и агента Иллеи), что и Завия. Вместе они восходили на верх стены, заглядывали в пропасть, Катрина смеялась, бросая в облачную бездну камешки и снежки.

Лунный Двор находился едва в стадии от стены, шедшей вдоль края поднебесного плоскогорья. Сия земная ограда была высотой почти в сотню пусов; на закате и рассвете тень ее проливалась по снегу до самого порога Двора. Местами вал превращался в настоящую стену, с воротами, башнями и висячими помостами, с которых — используя сложную систему шестерней и подшипников — ангелы спускались в заросли висячих садов и виноградников. И именно на стены опирались высокие подъемы и спирали Лестниц-в-Небо. Сюда причаливали прибывающие в Оронею воздушные свиньи, поскольку Король Бурь издал указ, запрещавший аэростатам приближаться к самому городу, ибо в сердце антоса кратистоса со сжатым внутри свиней аэром могли происходить странные вещи — даже со столь небольшими его объемами, которые использовали для управления высотой полета оронейгесовых башен.

Двор стоял при дороге, что соединяла город с одними из главных врат на валу; здесь же выстреливала ввысь арабская архитектура Ступеней-в-Небо, предназначенных для лунных ладей. Господину Бербелеку было интересно, какую роль выполняют врата для города, куда ведут исключительно воздушные пути. Впрочем, у города — а тот виделся со Двора то массивом ослепительной белизны, а то лишь рваной тенью, в облаке тысяч трепещущих знамен — тоже была собственная стена и врата в той стене. Опять же (и это господин Бербелек понимал прекрасно) Форма города без стен и ворот всегда оставалась несколько ущербной, неполной, слабейшей.

У господина Бербелека ныне было вдоволь свободного времени и практически никакой работы. В библиотеке Двора он нашел несколько разных изданий и переводов «Моего путешествия на Луну, и что я там увидел» Фердинанда Элькинга; он читал ее в детстве, теперь вспоминал. А также — «Путешествие Гаудата» пера Иоанна Гаудата, «Сон Сципиона» Цицерона, «Фарсис» Ибрагима ибн Гассана. Вернулось ощущение нереальности, сказочности всего этого похода.

Может, он и в самом деле никогда не покидал Воденбурга, может, уснул там в теплой купели, во мраке тесной ванной комнаты, наконец-то вскрыв себе вены, а все это — лишь один длинный предсмертный сон?.. Или сон посмертный. Философы пишут, что такого рода предположения невозможно проверить, однако господин Бербелек знал точно, что это не может быть правдой: тому Иерониму Бербелеку, в Форме которого скрывалось самоубийство, не снился бы Иероним Бербелек, ведущий джурджу в дикую какоморфию Африки, сгибающий выи женщинам и мужчинам, владеющий наслаждением дочери Лунной Ведьмы.

Он подумывал написать письма Алитэ. Из Оронеи в Александрию свиньи летали каждые две-три недели. В письме он сумел бы написать то, чего не мог ей сказать, — форма письма всегда иная, она позволяет определенную безличную искренность, не настолько трудную, как если стоишь лицом к лицу с кем-то столь близким, как дочка, особенно — дочка. Абсолютно несдержанным можно оставаться лишь в присутствии людей совершенно чужих, чьи мысли и чувства для нас ничего не значат. Всякая любовь — это своего рода клятва чужой Форме — матери, отца, любовницы, ребенка.

Он не сумел тогда закрыть свое сердце никаким счетом, его прощание с Алитэ было коротким, сухим и безразличным.

— Я должен успеть к лету. Ты говорила, что не желаешь возвращаться на север, в Неургию. Можешь жить у эстле Лотте сколько пожелаешь; впрочем, ты ведь знаешь, как Летиция тебя любит. О Давиде поговорим, когда я вернусь. Я нанял для тебя тюторов. За деньгами всегда можешь обратиться к Анеису Панатакису; и пусть не рассказывает тебе, что таможенники как раз вычистили его кубышку. Шулима остается. Слушайся ее. Да ты и так ее слушаешься.

— Этого не должен и приказывать. Шулима всем займется. Она — отражение формы Иллеи, и Алитэ, в которой, в свою очередь, отражалась форма Амитаче… В конечном счете, богиня проступает в морфе каждой женщины.

И теперь, в письме, он напишет именно это: какую гордость обнаруживает он в себе, когда видит в Алитэ очередные признаки аристосовой энтелехии, предвидя высочайший ее образ, все красоту и силу, которых еще не предвидит и она сама.

Конечно же, это письмо он так и не послал.

Ожидание, казалось, тянется в бесконечность; это была единственная деятельность, которой могли предаваться здесь с предельным пылом: ожидать. Некоторые гадали по тучам и звездам, по полету птиц и воздушных свиней; другие напивались. Цыгане играли в свои игры, совершенно непонятные для чужих. Гердонские богобойцы выпекали огромное количество приторно сладких булочек. Господин же Бербелек ходил на вал, взбирался на ворота и оттуда высматривал ладью, наблюдая за работой ангелов и медленным колыханием гигантских вихреростов.

Там застала его молодая ангелица. Закутанная в белую шубу из некоего оронейского зверя — или, может, птицы, поскольку казалось, что та сплетена из миллиона голубиных перьев, — присела рядом (при каждом ее движении похрустывал невидимый доспех) и угостила господина Бербелека махорником. Табак был в Оронее чрезвычайно дорог, не хотел расти в короне Короля Бурь, а свиньи из Гердона прилетали нечасто.