Читаем без скачивания Глубина - Ильгиз Бариевич Кашафутдинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, размечтался, — нахмурился Еранцев. — На царскую охоту собрался.
— Скажешь, на царскую! — рассмеялся Игорь. — Со стариканами-то? Скорее всего, как в том анекдоте… Петух бежит за курицей и думает: «Не догоню, так хоть согреюсь». Застоялись, Миша, застоялись…
Мотор «Волги» дрогнул, машина развернулась, так что Еранцева сперва вдавило в заднюю стенку, потом в боковую дверцу. Игорь, глядя вперед исподлобья, напористо погнал машину по тряскому проселку. Дорога дыбилась, сопротивлялась, но Игорь был упорен, нет, не дрогнет, все сделает по-своему…
Выехав на шоссе, он навалился на руль, пускался наперегонки, едва впереди показывалась попутно идущая машина. Пожуркивали внизу колеса, гулом наполнялся кузов, а Игорь все нажимал. Он, азартно блестя глазами, поминутно заглядывал в лицо Еранцева, безучастного, казалось, ко всему.
На самом деле Еранцев внутренне живо откликался на эту отчаянную езду. Он теперь не знал, всерьез или в шутку сказал Игорь о своей беде, невозможно было совместить этого, безбоязненно устремленного, хваткого Игоря с другим — беспомощным и отрешенным, каким делает человека беда.
Стало быть, разыграл. Взял и решил проверить, каков он друг, Еранцев. Таких, как Игорь, беда берет редко, а если и берет сослепу, скоро отстает.
Машина все летела. Местами, чудилось, она даже не касается асфальта, а скользит брюхом по упругому воздуху, как взлетающий самолет. С одной и другой стороны, не переставая, гудел ветер, и вдруг Еранцев с удивлением отметил, что ему становится зябко. Отвыкший от такого бодрящего прохладного ветра, он, поежившись, засмеялся.
За какие-то минуты отмахали километров сорок, не меньше. Игорь начал неохотно, будто совершая над собой насилие, сбавлять скорость. Он кого-то или что-то стал высматривать впереди. Увидев поворот, подступившие к самой кромке дороги кусты, Игорь поехал совсем тихо, повернул сразу увядшее лицо к Еранцеву.
— Вот, Миша, все началось отсюда… — осевшим не то от ветра, не то от волнения голосом сказал он. — В жизни все так: не знаешь, где найдешь, где потеряешь…
— Ты чего это, как дед, заговорил, мудро, — посмотрел на него Еранцев. — Не скрипи. Говорят, трудно прожить только первые сто лет…
— Лука-утешитель, — досадливо сказал Игорь. — Я говорю серьезно. — Он вышел из машины и сразу как-то переменился, вяло ткнул пальцем в кювет. — Здесь, согласно протоколу, она лежала. Без сознания, со сложным переломом бедра.
— Кто? — вопросительно уставился на Игоря Еранцев.
— Студентка одна. Упала с велосипеда, а когда встала, ее и повело. А тут, откуда ни возьмись, машина… Видишь, какое место. Отсюда передний обзор ограничен. Раннее утро, на дороге никого… А если сказать, что еще солнце прямо встает, лезет в глаза, совсем понятно, езда рискованная…
— Игорь, это все с тобой случилось? — спросил Еранцев. — Ты так рассказываешь…
— Погоди, не перебивай, — сказал Игорь, но, увидев, как насторожился Еранцев, успокаивая его, помотал головой. — Нет… Я проехал мимо спустя полчаса…
— Не заметил?
— Нет, заметил. Хотя… Это не совсем правда. Я, возможно, что-то заметил в кювете, однако меня это не обеспокоило. Просто какой-то непорядок в кювете, пестрое пятно… Я ехал, как бешеный. Интересно то, что было дальше…
— Скажи, она жива? — опять прервал его Еранцев.
— Жива, — ответил Игорь, возбужденным, беглым взглядом окинув Еранцева. — Спортсменка, должно быть, крепкая… Но и удар, наверно, был не из слабых. Она уже там, в отделении реанимации, долго пролежала в шоковом состоянии.
Еранцев, медленно передвигая ноги, подошел ближе к кювету и принялся смотреть в него, но, как ни старался, ничего особенного обнаружить не смог.
— Что же дальше было?
— Да, да… — вздрогнул Игорь, оказывается, взявшийся протирать тряпкой ветровое стекло машины. — Что дальше? Я ведь никуда не ехал, катался, чтобы встряхнуться. Километров семьдесят накрутил на спидометр и вдруг чувствую, мне становится не по себе. Подсознание, значит, выдает оценку побочной информации. Я развернулся, поехал назад.
— Ее уже подобрали?
— Да, — кивнул Игорь. — Меня, когда я возвращался домой, гаишник засек. Из будки. Через три дня мне звонит лейтенантик. Ему, понимаешь, поручили расследовать этот случай… Тогда-то я почувствовал мандраж. Надо было что-то сделать с машиной, чтобы она не мозолила никому глаза. И надо было, если даже меня начнут серьезно подозревать, тянуть как можно дольше. Одним словом, до защиты. А там трава не расти. Понятно, почему я поторопился отправить тебя на шабашку?
— Понятно, — кивнул Еранцев. — Дальше положишь, ближе возьмешь.
— Ты это к чему?
— Да так. Народная поговорка… Почему же ты меня не предупредил?
— Не знаю. В голове началось какое-то торможение. Что-то вроде затмения…
— А того, кто сбил, не нашли?
— Если бы… — нервно передернулся Игорь и нетерпеливо скосил глаза на машину, стоявшую не далее как в пяти шагах от него. — Если бы да кабы…
Еранцев перехватил его взгляд, соглашаясь, первым шагнул к машине, пора ехать. Он уже в пути — Игорь, нагнув над рулем тяжелую голову, снова погнал машину — решительно спросил:
— А если участковый за меня возьмется? Припрет?
Игорь промолчал. Он не хотел, чтобы разговор принял такой оборот, и, не скрывая неудовольствия, поморщился. Ну, зачем задавать такой неуместный вопрос, неужели не видно, что он и без того исстрадался. Понятно, рано или поздно вопрос возник бы и пришлось бы на него ответить, но обидно, что вот он поставлен ребром. Прямой ответ был чересчур грубым, и потому Арцименев смолчал, иначе могла выйти промашка. Ответ был приготовлен, не раз мысленно произнесен и все же требовал оттяжки.
Игорь должен был сказать: возьми пока, до моей защиты, все на себя. Слова эти, недавно казавшиеся беспощадными, сейчас, когда Еранцев болезненно, но с достоинством воспринял суть события, не так сильно, как, например, два дня назад, страшили Арцименева, теперь они мучили его другим — своей обыденностью.
Он опять ехал, надавив до отказа ногой на педаль акселератора, будто гнался за чем-то, очень нужным ему, постоянно ускользающим от него. Быстрая езда, отметил он, уже не освобождала его от необходимости думать об одном и том же сотый, а может быть, двухсотый раз, а только придавала мыслям тяжеловесность.
Он опять — тоже в сотый или двухсотый раз — принялся успокаивать себя. Ну, чего волноваться? А было ли оно вообще, то раннее утро? Слишком раннее и пустынное, а потому не совсем настоящее, похожее на мягкий безмолвный сон, который не оставляет в памяти никакого следа. Но, сколько ни внушал себе Арцименев, что видел сон, дальше шла явь, такая отчетливая — с ветром, с яркими пятнами солнца
