Читаем без скачивания Рукопись, найденная в чемодане - Марк Хелприн

Как мог нью-йоркский детектив начала пятидесятых отреагировать на преступление, связанное с третейским решением по удвоенной ставке, иначе чем подумать, что речь идет о половом извращении, связанном с насилием? Даже если бы насилие было более откровенным, общепринятая мудрость состояла в том, что люди элиты сами позаботятся об этом в своем кругу. Итак, я пришел к выводу, что в отношении полицейского вмешательства мне обеспечена если не полная неприкосновенность, то, во всяком случае, колоссальная фора.

Что до морального оправдания, то, право же, не надо особо напрягаться, чтобы найти оправдание для ограбления любого из инвестиционных банков, по крайней мере, таких, какими они были, когда я имел с ними дело. Это были высокопроизводительные картели с кастовой замкнутостью, которые избегали конкуренции и поддерживали свое положение с помощью пачек инструкций и постановлений и бессчетных неписаных законов. Инструкции и постановления писались назначенными или избранными политиками, которым эти фирмы либо уже платили, либо в скором времени собирались начать это делать.

Обычаи же охранялись в кругу закадычных друзей и прикармливаемыми клерками средней руки.

Федеральное правительство предоставило Стиллману и Чейзу лицензию на воровство в системе финансовых рынков. Это была закрытая система, которая брала деньги у многих, а возвращала только некоторым, не предоставляя большинству ни выбора, ни выгоды. Будучи мальчиком-рассыльным, я дивился тому, как торгуют ценными бумагами. Брокер, допустим, получал заказ – от школьного учителя или там молочника – на сотню акций Международного Сбережения по цене пять долларов за штуку.

Брокер говорил: «К окончанию торгов я дам вам знать, сумел ли я купить их по этой цене».

Затем он мог дождаться, чтобы цена на эти акции упала до четырех долларов, купить их и продать молочнику по пять. Или же купить акции по пять, проследить за их ростом, продать по шесть и сказать молочнику, что получить их по цене за пять не было возможности. В обоих случаях клиент обеспечивал гарантию брокерской коммерции. Я миллион раз видел, как это происходит. Компания Стиллмана и Чейза занималась в точности тем же самым, и не только с деньгами от молочника, но с пенсионными фондами, пожертвованиями и казной муниципалитета.

Внутри самой организации вознаграждение гораздо в меньшей степени зависело от затраченных усилий, чем от положения. Клерки и посыльные жили на скудное жалованье и порой рисковали своими жизнями, в то время как представители верхнего эшелона гордились тем, как словечко здесь или словечко там могло сколотить из ничего миллиард долларов, так что комиссионное вознаграждение обеспечивало им целое состояние. Хоть это и не одно и то же, но такая их гордость напоминала мне, как гордятся воры тем, что одним махом прикарманивают то, что какой-нибудь человек зарабатывал всю свою жизнь. Тем, кто готов осудить партнеров Стиллмана и Чейза строже, чем обычных воров, я посоветовал бы судить их не по барышам, но по нечестности. Ценность материальных благ колеблется и улетучивается, но постоянная величина чести всем хорошо известна и не поддается изменениям.

У компании Стиллмана и Чейза было отвратительное обыкновение управлять кровавыми деньгами тиранов и шейхов. То была горсточка государств, раскинувшихся на берегах Аравийского моря и Мексиканского залива, чьи диктаторы обожали сапоги, портупеи и патронташи.

Я не испытывал ни потребности в деньгах, ни желания ими обладать. У меня их было целое море, и вряд ли они для меня что-либо значили. На самом деле я всегда хотел только одного – воздвигнуть барьер между собою и кофе. И я не был одержим желанием причинить вред Стиллману и Чейзу. Они были беззащитны, но если я их ограблю, то мир от этого не станет ни лучше, ни хуже. Тогда, на террасе своей комнаты в «Хасслере», внимая крикам римских сов, адресуемым безмолвным звездам, я решил, что ограблю компанию Стиллмана и Чейза, потому что она есть, потому что это правильно, потому что это привнесет в мою жизнь лучик солнечного света. Потому что добродетель – лучшая награда, потому что жизнь коротка, а искусство для искусства – вечно.

Во время войны министр иностранных дел Швейцарии выразил протест американскому послу в связи с тем, что американский военный самолет нарушил швейцарский нейтралитет, вторгшись в воздушное пространство страны с северо-востока, проследовав вдоль Рейнской долины и облетев вокруг Маттерхорна не раз, не два и не три, но шесть раз – выполняя восьмерки, петли и «бочки». Все население Церматта было при этом поражено ужасом, а несколько козьих стад три или четыре дня не давали молока.

Кто, по-вашему, расстроил тех коз? Не кто иной, как я. И сделал я это потому, что думал, будто мне предстоит умереть. Сделав это, я, однако, понял, что обречен жить. Нарушая правила, я разрушал завесы фальши, прикрывающие собою истину, как грозовые облака.

Если бы мир был совершенен, то переступать грань было бы неверно, но, коль скоро мир несовершенен, иногда кто-то должен нарушать границы. И когда ты проделываешь это, ты живешь, ты вырываешься на свободу, ты летишь. Но приступать к этому надо со всей ответственностью, чтобы не причинить вреда невинным. Тогда – по крайней мере, прежде чем тебя схватят – это действует благотворно.

Я знаю, что это правда, а причиной того, что это правда, является, я убежден, то обстоятельство, что искра падения исходит непосредственно из сердца Бога.

На следующее утро я был полон энергии, хотя ночью почти не ложился, а возраст мой составлял полвека. Я чувствовал ту же уверенность, туже отвагу, какие не покидали меня в этом самом городе десять лет назад, когда я был авиатором. Хотя мои планы еще не созрели, намерения вполне определились. Оставалось только найти способ, обдумать сценарий, и мне представлялось, что это будет весьма занимательным делом. Может, я случайно наткнусь на великолепный замысел, бродя сегодня по городу. В конце концов, к самой этой идее меня подтолкнула случайная встреча с оперными певцами.

Мой багаж отправили прямо в Париж, в отель «Георг V», и до отбытия поезда я был совершенно свободен. Я выбрал себе маршрут через Франкфурт, а не Сан-Ремо, так как знал, что хорошо буду спать в прохладном воздухе Альп. Это всегда происходило одинаково: отправление из Рима в семнадцать ноль-ноль пополудни, обед в Милане, снежные равнины вплоть до наступления темноты, крепкий и здоровый сон в купе, под одеялами из чистой шерсти, меж тем как в открытое окно вливается студеный воздух.

В Париж я прибуду к полудню, приму душ и до темноты буду гулять по городу, посижу на скамейке в Пасси, читая «Le Mond» и с отеческой радостью взирая на ряды школьников и школьниц в голубой форме, а потом куплю галстук в «Гермесе», который подошел бы к тем костюмам, которые заберу у своего портного в Лондоне. Может быть, в Париже я встречу женщину, в которую смогу влюбиться… хоть я и считал себя во многих отношениях слишком старым для подобных дел и мне предстояло чувствовать себя таким же образом, пока я не попаду в Бразилию.

Все это время я получал жалованье и удостаивался премий. Сама работа, когда я ее исполнял, состояла из встреч с политизированными маньяками, не способными сказать ни единого слова, которое не было бы в их собственную пользу, и имеющими меньшее представление о политике и экономике своей страны, нежели то, каким мог бы обладать цыпленок на захолустной ферме. Постоянные представители Стиллмана и Чейза в этих странах располагали цифрами и предложениями, а я был специалистом по части выявления скрытых фактов. Они использовали меня для просчитывания риска и, следовательно, возможных издержек при предоставлении займа. У меня была безупречная репутация, и я никогда не ошибался. Методика моя была проста. Я изучал основы экономики страны, читал все, что было возможно, уделял большое внимание истории и разговаривал с теми, с кем редко разговаривают представители инвестиционных банков, – с мелкими фермерами, каменщиками, студентами, полицейскими, фабричными рабочими, инженерами, рыбаками, дантистами и женщинами, развешивающими выстиранное белье. Основываясь на этих беседах, я выявлял благоприятные и неблагоприятные моменты, результирующая сила которых определяла возможность экономического роста или же отсутствие таковой в той или иной стране.

Мне нравилась моя работа, и я намеревался повременить с разорением компании. Будучи всего лишь человеком, я, вероятно, мог бы протянуть с этим лет этак пятнадцать-двадцать, выйти к этому времени в отставку и перебраться в Истгемптон или в Палм-Бич, на побережье, – с раздавшимся животом, очками в роговой оправе, лимонно-желтым блейзером и пятьюдесятью чемоданами инсулина, хранящимися в прохладе подвала. Я воображал, как, переставляя поразительно костлявые ноги, плетусь в клуб «Мейдстоун», как с пояса у меня при этом свешивается серебряная машинка для обрезки сигар, украшенная монограммой, и что в одной руке я держу клюшку для гольфа, а в другой – «Дайджест деловой жизни Сингапура».