Читаем без скачивания Рукопись, найденная в чемодане - Марк Хелприн

После трех суток сна я страшно проголодался и поэтому решил как следует прогуляться, а потом хорошенько пообедать. Оказавшись лицом к лицу с реальностью своего положения, я был по-настоящему счастлив – тем счастьем, какое испытываешь при уплате долга, даже если это оставляет тебя нищим.

Одевшись в хаки и белую рубашку, я поспешил наружу, в прекрасный вечер, и наискосок прошел через парк. Я надеялся, что не увижу Констанцию, исполняющую какой-нибудь кофейный танец на овечьем лугу, и надежды мои сбылись. Воздух доносил запах цветов и теплыми волнами вздымался над озерами и полями. Добравшись до площади Колумба, я зашагал быстрее, а к тому времени, когда, почти часом позже, вошел в ресторан, был совершенно готов побороться с судьбой.

Что я и сделал, хотя и не сразу. В те дни никто, кроме браминов и биохимиков, не знал об опасностях, которые таит в себе жир, и питался я соответственно. В «Голубой мельнице» заказ делали из меню, написанного мелом на доске, которую официант ставил возле вашего столика, и в тот вечер не было ничего, кроме ребрышек ягненка. Я не возражал. Их подали с крошечными, хрусткими ломтиками жареного картофеля, салатом, приправленным дух захватывающим (быть может, в буквальном смысле) рокфором и стаканом «Святой Магдалины». Для надежности я заказал всего по две порции, несмотря даже на то, что знал: сразу после еды я, несомненно, предамся излишествам в кондитерских.

Гудзон-стрит была переполнена милующимися парочками: девушки были в летних платьях, а их кавалеры – в габардиновых костюмах и при синих галстуках. То был пятничный вечер, когда впереди простирались суббота и воскресенье, даруя возможность исправить ошибки и обдумать невзгоды минувшей недели.

За соседним столиком я увидел красивую женщину. Она, должно быть, недавно приехала с побережья, ибо свежий загар придавал ее юному лицу цвет, исполненный жизненной силы. На ней был сарафан, так открывавший ее великолепные плечи и руки, равно как розовую гладкость участка между горлом и грудью, что это заставляло цепенеть всех мужчин вокруг. И я испытал чудесное замешательство, обнаружив, что она, хоть и была там с кем-то другим, глядит на меня.

Я никогда не был особо привлекательным для взоров, но по той или иной причине всегда оказывался вовлеченным в любовные истории – возможно, потому, что сам любил с такой самоотдачей. У Марлиз другое мнение: «Женщины тебя любить, потому что женщины любить сумасшедших». Так или иначе, я тут же до беспамятства влюбился в красавицу, явившуюся с пляжей Истгемптона, и обнаружил, что не осознаю ничего из окружающего, кроме того, что было в моей тарелке.

Этот рейд на автопилоте медленно подошел к концу, когда я осознал, что предмету моей пламенной страсти стало явно не по себе. Она перестала вперять в меня взор, оборвала разговор с порывистым парнишкой из колледжа, пытавшимся составить ей пару, и бросала встревоженные взгляды поверх моего плеча, нервно касаясь своих прелестных каштановых волос.

Я насторожился, наблюдая за ее реакцией на беспорядки, разворачивавшиеся в дальнем конце зала. Сначала я их не замечал, но вскоре звуки напряженной, пропитанной адреналином и перехватывающей дыхание ссоры заполнили весь ресторан. Все замерли.

Трое официантов сгрудились вокруг стола, где сидел в одиночестве мужчина, доставлявший множество хлопот. Просто пьяный, подумал я. Но речь его звучала не как у пьяного. Молодой бродяга, подумал я. Но он был одет примерно также, как я, и был приблизительно моего возраста. А еще, хотя он был тяжелее и немного ниже меня, у нас был одинаковый цвет лица, да и голоса наши были похожи, за исключением того, что я отчетливо понял, что он воспитывался у иезуитов. Их речи свойственны весьма характерные темп, ритм, интонации и ударения, которые так же легко распознать, как стиль танца какой-нибудь известной школы самбы.

Иезуит был втянут в горячий диспут. Из кухни, сопровождаемая мужчиной с усами, указывавшими, что ресторан этот принадлежит ему, выкатилась официантка. Она была одета так же, как официанты, только под фартуком носила не брюки, а юбку. С левой ее руки свешивалась белая салфетка, совсем как в Париже.

– Он швырнул им в меня! – взвыла она – уязвленная, ошеломленная и испуганная – голосом, похожим на свист снаряда, отправленного в Бенсонхерст. – Выхватил его у меня из руки и швырнул им в меня! Вызывайте полицию.

На фартуке у нее было огромное влажное пятно. Чем таким он в нее швырнул? Вином? Кока-колой?

– Он мог обварить меня до смерти! – вопила она, распаляя свой гнев.

Несмотря на то что у меня был полный рот, я перестал жевать.

Иезуит не просто так там сидел. Иезуиты никогда так себя не ведут. Вытянув левый указательный палец, он нацелился им в нее, меж тем как согнутая в локте рука прикрывала тело: такой жест мог бы сделать воин или уличный боец, но я никогда не наблюдал его у тех, кто хорошо воспитан и имеет нормальные наклонности.

– Она, – слова его по-иезуитски раскатились по всему залу, – поставила чашку горячего кофе прямо на этот стол, прямо передо мной, когда я ел.

Я встал. Моя салфетка упала на пол.

– Ну и что? – спросил один из официантов.

Иезуит, взорвавшись, вскочил с места.

– Ну и что? – переспросил он. – Как бы кому понравилось, если бы выгребная яма воняла ему в лицо?

Они попятились, а я стал приближаться.

– Это сатанинское зелье, – громыхал иезуит, – погубило Адама, погубило Еву! Оно всегда было не чем иным, как эликсиром дьявола. Если я не прошу этой гадости, – проревел он, надсаживаясь, – то, ради бога, не ставьте ее передо мной!

– Позвольте мне уплатить по его счету! – сказал я, приближаясь к иезуиту, но у меня был полный рот, и никто меня не понял. Едва не задохнувшись, я все проглотил и повторил свои слова.

– Почему это? – спросил хозяин ресторана.

– Потому что, – медленно проговорил я, – это мой брат.

Разумеется, на самом деле он не был моим братом. У меня никогда не было брата. Я был единственным ребенком, но брата можно заиметь не только одним способом, и самым важным из них, возможно, является чувство, что вы повержены одной и той же всемогущей силой из-за неудачи, постигшей вас при достижении одной и той же благородной цели. Мы вышли в ночь, думая о битве против общего врага.

Хоть я и не знал тому причины, но он казался мне поразительно знакомым, и у меня было чувство, что я встречался с ним прежде.

– Поставила чашку горячего кофе прямо передо мной, – сказал он, все еще пораженный. – Я же ее не просил! И сказала: «А вот и ваш кофе».

– У них так принято, – отозвался я.

– На самом деле я не бросал в нее эту чашку, я просто смахнул ее со стола, как змею, а она оказалась на пути. Но мог бы и бросить. Этот запах приводит меня в бешенство.

– Да, эта дрянь подмяла под себя уже весь мир, – продолжил он через секунду. – Это словно вирус, присланный из космоса, чтобы поработить человечество, опутав его не цепями, но зернами. Вы знаете, что в зоопарках, когда хотят, чтобы гиппопотама стошнило, суют ему в огромную пасть пригоршню молотого кофе, и гиппопотама тогда рвет с такой силой, что он практически выворачивается наизнанку?

– Я-то это знаю, – ответил я. – Да и все знают, но у людей короткая память.

– Кофе заставляет их думать одинаково. Им трудно себе представить, что кому-то на самом деле достанет мужества объявить это безнравственным.

– Знаете, – обратился он ко мне, когда мы уселись на бетонную плиту рядом с погрузочной площадкой, – с этим ничего нельзя поделать, с таким же успехом можно просто покончить с собой. Слишком уж власть кофе велика…

Он посмотрел на меня искоса.

– Мы раньше не встречались?

– Я и сам об этом думал. Вы были в армии? – спросил я.

– Да.

– В ВВС?

– В железнодорожных войсках.

– В Италии?

– На севере Франции и в Германии.

– А где проходили подготовку?

– В сержантской школе.

– Вы учились в Гарварде? – продолжал я поиск возможных точек соприкосновения (ведь он выглядел очень знакомым).

Выражение неудержимого отвращения исказило его черты.

– А вы что, учились?

– Да. В классе «двадцать шесть».

– Двадцать шесть педиков?

– Прошу прощения?

– Я встречался с немногими выпускниками Гарварда, – сказал он, – но каждый, с которым мне приходилось встречаться, отличался одной очень яркой чертой.

– Яркость таланта – необходимое условие для признания, – изрек я.

– Я не это имею в виду.

– Тогда что же это за яркая черта, которая, по-вашему, их отличает?

– Они думают, что они лучше всех остальных на свете. Но на самом деле они вообще едва различимы. А если различимы, то лишь потому, что – хуже прочих. Они очень рано покрываются своего рода интеллектуальной слизью, которая со временем превращается в стекло. А потом их зубастые детки отправляются в Гарвард и всерьез думают, что они представляют собой что-то особенное, но годы фальшивого воспитания и обучения позерству уже полностью их опустошили, обратили в ничто. Выпускников Гарварда я ненавижу даже сильнее, чем других самонадеянных сучьих детей – летчиков и банкиров.