Читаем без скачивания Сагайдачный. Крымская неволя - Даниил Мордовцев

Он стоял, как очарованный, и слушал, как в темницу при­шла «дiвка бранка, Маруся попівна Богуславка», как она спросила казаков-невольников, чтоб они угадали, какой те­перь в нашей христианской земле день; как невольники отвечали — почем им знать, какой теперь день у них на Украине, когда они уж тридцать лет в неволе маются и «божого світу», и «сонця праведного в глаза не видають»; как им на это Маруся Богуславка отвечала, что теперь на родной их стороне, на Украине, великодная суббота и завтра святой праздник — роковой день великдень; как не­вольники, услыхав это, белым лицом до сырой земли при­падали, Марусю Богуславку кляли-проклинали, что она им о таком великом празднике в тяжкой неволе напоминала; как потом Маруся Богуславка, взяв тихонько у своего и невольницкого пана турецкого ключи от темницы, всех не­вольников на волю выпустила и просила их, чтоб они, когда прибудут домой на Украину, в города христианские, зашли к ее отцу-матери и сказали, чтоб они не продавали ни ско­та своего, ни имения, и ее, Марусю Богуславку, из неволи не выкупали:

Бо вже я потурчилась, побусурманилась,Для розкоші турецької,Для лакомства нещасного...

Пилип, слушая пение, стоял между грядками, расположен­ными под самым балконом гарема. Балкон был весь увит ползучими растениями и дорогими цветами, так что из сада ничего не было видно, что делалось на балконе. Но при послед­них словах думы он услыхал шорох на балконе. Прислуши­ваясь далее, он ясно расслышал, что там кто-то тихо, но горь­ко рыдает, так и захлебывается слезами, так и задыхается... Услыхав это рыданье, запорожец задрожал всем телом: ка­залось, это голос его матери: это мать рыдает над его горькой невольницкой долей и над своею собственной недолей...

А с галеры, между тем, доносилось:

Ой визволи, боже,Нас вcix, бідних невольників,3 тяжкої неволі3 вiри бусурменської,На яснi зopi,На тихі води,У край веселий,У мир хрещений!Вислухай, боже,О просьбах щирихУ нещасних молитвахНас, бідних невольників!

Голос замер, а запорожец все стоял и слушал, как поте­рянный. Слезы текли по его щекам. Вдруг что-то как бы упа­ло на балкон и застонало...

— О-о! Я не хочу — я не хочу бути проклятою Марусею Богуславкою! О господи! — раздался оттуда болезненный крик, и потом все смолкло...

Запорожец догадался, кто это рыдал так горько на балконе и чей это был голос.

— Она, она, голубушка, — тихо бормотал, со слезами на глазах, покачивая головою, старый москаль-невольник, ко­торый подошел к запорожцу.

— Она, ластушка...

— Хто вона?

— Девынька моя, сироточка-черкашенка...

XV

Это было в 1683 году, когда турки осаждали Вену, а Ян Собеский, король польский, вместе с польскими и казацкими войсками шел на выручку погибавшего цесаря.[39]

Крымские войска, по повелению султана, с раннею вес­ною также вышли с ханом в подмогу турецким силам, обложившим цесаря и его столицу. Ушел на войну и Облай-Кадык-паша, оставив свой дом и гарем на попечение матери. Уже по возвращении из похода он намеревался взять в жены молоденькую украинку, золотокосую подоляночку.

В отсутствии паши и рабам-туземцам, и невольникам ста­ло несколько легче: меньше работалось и вольнее дышалось. И в саду как будто стало свободнее. Хотя старый садовник-татарин и оставался по-прежнему суровым и требователь­ным, по-прежнему пускал иногда в ход червонную таволгу, которая гуляла по спинам невольников, однако, как он был глух, то невольники, работая от зари до зари, могли хоть иногда промурлыкать под нос родную песенку, побеседо­вать и вспомнить про свою сторону.

Притом, с того дня, как запорожец услыхал на гаремном балконе голос, напомнивший ему далекую родину и поки­нутую мать, и когда в голосе этом сказалась тоска по воле, ему легче жилось: казалось, что какое-то другое, хотя неви­димое, но родное существо разделяет с ним и его неволю, и его недолю... А разделенное горе всегда как-то менее тягостно и давуче, чем одинокое, замкнутое, неразделенное.

Однажды, во время какого-то большого татарского празд­ника, когда почти все обитатели дома Кадык-паши находи­лись в мечети и даже старая Ак-Яйлы с арапчонком-евнухом отправились на молитву, запорожец, усевшись у фонтана, под тенью кипарисов, затянул свою любимую си­ротскую песню:

Стоїть явір над водою, над воду схилився,Молод козак, молод козак, да вже й зажурився.Як же мені не хилитись — вода корінь мие.Як же мені не журитись, як серденько мліе?Хожу-нужу, хожу-нужу, як те сонце в крузі,Чи я встаю, чи лягаю — завше серце в тузі.Летить орел понад море та й, летючи, крикнув:Ой як тяжко в тій сторонці, де я не привикнув!Ой е в мене на Вкраїні ріднесенька мати;Та де ж тая Вкраїнонька — де ж то її взяти!

Он не кончил. На балконе опять послышались всхлипы­ванье и тихие голоса.

— Годі, годі, Катруню! Годі, любко! — уговаривал один женский голос.

— Ох, моя матінко! Ох, мое серденько! — плакался дру­гой, силясь удержать рыдания. 

— Не плач-бо, Катруненько, утрись, стара скоро прийде.

— Я не буду, не буду — о-ох! — рыдания еще более уси­ливались.

Запорожец понял, что это все его песня наделала. Он перестал петь, глянул на балкон — ничего не видать, только всхлипыванья и тихие голоса.

— Се, мабуть, козак.

— Та козак же ж.

— Xiбa ти його бачила?

— Давно бачила.

— Молодий?

— Молодий ще... гарний...

У Пилипа сердце заколотилось в казацкой груди. Он еще внимательнее стал прислушиваться. Всхлипыванья ста­новились все тише и тише. Он тихонько подошел к бал­кону, осторожно глянул наверх — и остановился как вко­панный: густая вьющаяся зелень, окутывавшая балкон, казалось, непроницаемою сетью, тихо раздвинулась, и из-за зелени выглянуло прелестное личико с заплаканными глаза­ми и золотоволосою головкою. Большие заплаканные глаза глядели прямо на Пилипа. Пилип, казалось, одеревенел на месте, не спуская глаз с таинственного светлого видения. Видение улыбнулось, покраснело, — улыбнулся и Пилип, но покраснеть не мог, ибо голенища не краснеют, а его лицо было чернее голенища от загара...

Пилип перекрестился... Он сам не мог понять, с чего он, ни с того ни с сего, перекрестился, должно быть, сдуру... Только нет, не сдуру: и там, из-за зелени, пока­залась белая, вся в перстнях ручка и тоже перекрестилась...

«Мана... суща мана... та яка ж гарна!» — сдуру думалось Пилипу. [Мана — призрак]

— Чоловіче, чоловіче добрий! Помолись за Катрю! — послышалось из-за зелени...

Это говорила «мана».

— Помолюсь, — пробормотал Пилип, совсем растеряв­шийся.

— А як тебе зовуть, чоловіче?— снова послышалось из-за зелени.

— Пилипом...

— I я за тебе, Пилипе, помолюсь...

В зелени мелькнула белая рука, и с балкона слетело что-то синее. Пилип нагнулся и поднял — то была широкая шел­ковая лента, «стрічка».

— Се тoбi на незабудь, — послышалось из-за зелени.

Пилип так и остался с разинутым ртом...

XVI

С этого дня Пилип уже жадно, хотя чрезвычайно осто­рожно наблюдал за балконом. Первую ночь после видения им «маны» в зелени провозился в своей невольницкой кону­ре почти напролет до утра; все мерещилась ему эта «мана» прелестная, эти заплаканные глаза, золотая головка, белая, в дорогих кольцах, рука. Он и молился в ту ночь усерднее и уже постоянно поминал на молитве Катрю. Голубую ленту он осторожно вдел в ворот своей рубахи и боялся до нее дотронуться, чтоб не испачкать грязными руками. Неволя его как будто улетела куда-то, и он уже не хотел воли, не хотел уходить из этого сада, обнесенного тюремною решеткою: сюда, казалось, прилетела сама и его воля, и сама Украина.

Его казацкое сердце колотилось, когда он украдкой за­мечал, что зелень на балконе как бы шевелилась. Но сама «мана» не показывалась. Зато однажды к ногам его упал пучочек «любистку», и он его торопливо поднял, положил за пазуху и с радостью вспомнил, что «любисток — для любощів». Другой раз невидимая рука бросила ему связочку «рути», а потом веточку «барвінку». Наконец, еще раз у ног его очутилась серебряная монета, а в другой — золо­тая.

Скоро еще одно обстоятельство порадовало казацкое сердце Пилипово. Когда поспел в Кафе виноград, то старый татарин-садовник погнал Пилипа и его товарища, старого москаля, в другой сад, принадлежавший Кадык-паше, в ви­ноградный, находившийся за городом, где предстояла им какая-то работа. Проходя базаром и позвякивая кандала­ми, они обратили на себя внимание какого-то незнакомого че­ловека — не татарина и не турка, а, по-видимому, христи­анина. Он и оказался христианином и притом украинцем, из Киева. В ту далекую от нас пору, когда продажа плен­ных была делом общепринятым, существовал и выкуп плен­ных. Но выкупали только богатых полоняников. Для этого родственники богатого полоняника, брат или отец, выправив ханское позволение или султанский фирман, отправлялись в неверную землю, большею частью на невольничьи рынки, в Козлов, в Кафу или Царьград, и там искали или расспраши­вали о своем, дорогом им, полонянике, чтобы выкупить его. Таким оказался и тот киевлянин, встретившийся на рынке с невольниками Кадык-паши. У него полонили сына, ходив­шего вместе с другими казаками на выручку Вены, осажденной турками и крымцами. Крымцы-то, как он узнал, и увели его сына в полон. Поэтому он и искал его в Кафе и, увидав наших невольников, тотчас обратился к ним с воп­росом: не видали ли они или не слыхали ли чего о таком-то и таком полонянике. При этом он подал им милостыню, узнав в них своих земляков, а в одном — даже запорожца и бывшего джуру Мазепы. Задобрил деньгами и их тата­рина-надсмотрщика.