Читаем без скачивания Чёрный Янгар - Карина Демина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наградит. Конечно, наградит.
Мысли были приятными, мягкими, и звучал нежный голосок Пиркко, повторявшей их вслух. Да и вовсе, принадлежали ли эти мысли когда-нибудь Вилхо?
Какая разница?
Глава 39
Разгаданная дорога
Говорят, давным-давно не существовало множества дорог, но была лишь одна, преломленная в волшебном камне Тооки-уно, хозяина путей земных. И дорога эта была бесконечна.
Говорят, что однажды хитрая Каапи, желая властвовать не только над водяными, но и над земными путями, обернулась сорокой. Утащила она камень и поднялась к самому небу, да только крылья водяные опалила. Закричала Каапи от боли да и выронила драгоценную ношу.
Бросилась догонять.
И не успела.
Ударился камень о скалу, а быть может, и не скалу, но об острый рог спящего Инники-зверя, раскололся. Расплескалась тогда дорога, разлетелась осколками, и возникло множество путей. Да все одно, связаны они воедино, но лишь Тооки-уно, прежний хозяин, связь эту видит. Или еще брухва, колченогий старец, седьмым сыном от седьмого сына рожденный. Щурит он глаза, проявляет иные, скрытые пути… Куда уведет?
Бывало, что и за край мира. Оттого и хоронят брухву, цепями ноги опутав: вдруг да вернется за еще живыми? И за собой потянет.
Правда ли в том?
Не знаю.
Я очнулась в преддверии сумерек, услышав, как рвется ткань моего леса, и, выглянув в окно, увидела старика. Он стоял на опушке, обеими руками опираясь на посох. Невысокий, полнотелый и нахохлившийся, он напоминал старого ворона.
Грязный.
И смердит. Отсюда чую вонь.
Брухва повел головой, втягивая воздух. А губы его дрогнули:
– Хийси…
– Уходи, – ответила я, поднимая шерсть на загривке. А он лишь рассмеялся нехорошим лающим смехом:
– Хийси!
Я видела его. И кривоватое лицо. И рубаху, надетую наизнанку, подпоясанную плетеным ремешком. И драные на коленях штаны. На левую ногу брухва был бос, на правой же носил изрядно прохудившийся продранный сапог. Он осклабился.
Чует меня.
И знает, сколь молода я.
Слаба.
А он… Его окружали обрывки нитей. Брухва жил долго, верно, вторую сотню лет разменял. И людей водил по незримым запретным тропам. Взамен брал плату невысокую.
Легкие сны.
И толика радости.
Свет в чужих глазах.
Смех и страх.
Стон или крик. Боль. Слезы. Счастье и горе.
Ничем старый паук не брезговал. И я, тряхнув головой, зарычала. А брухва погрозил мне посохом. И в следующее мгновение исчез.
– Кейсо! – Я вдруг поняла, что произойдет дальше. – Кейсо, надо уходить!
Мой лес сонно заворочался, застонал, раскрываясь перед чужой силой. Рваными дырами поползли снега, обнажая черную землю. А та поспешила выбросить редкую зелень молодой травы. Но не прошло и минуты, как пожухла трава, посерела, стала пылью.
Брухва спешил тянуть силу. И я, отчаянно пытаясь выиграть мгновения, рвала его плетение. Но где мне устоять перед хозяином дорог? Выбравшись из башни, которая сама, казалось, пошатнулась, накренилась, готовая рухнуть, превратиться в груду камней, я вдыхала раскаленный воздух. Пила его, черпала чужую волю, грязную, как вода в сточной канаве.
– Хийси… – шипел старик, раскидывая плети чужих воспоминаний.
Девочка бежит по горячим камням, смеется, тянет руки…
Жмурится старик, ловит последние капли осеннего тепла. Дни его сочтены, но он счастлив…
Женщина, задумавшись, смотрится в озеро, гадает, куда ушло то, прежнее отражение, в котором она была молода и прекрасна…
Сотни лиц и тысячи украденных мгновений, за каждым из которых мне мерещится кривая харя брухвы. И снова слышу шепот его:
– Хийси… слабая…
Слабая.
Я отказалась убивать и лишилась той силы, которая отпугнула бы его и любую иную нежить. Теперь незнакомые люди, запертые в памяти брухвы, пожранные им, окружали меня.
За каждым – путь.
И сколько же их?
Раскинулись дороги, сплелись змеиным клубком, ползут, меняются, зовут меня ступить. Всего лишь шаг, Аану, один-единственный шаг… Где ты хочешь оказаться?
В Лисьем логе? Помнишь овраг за поместьем, тот самый, с ручьем на дне? Ты еще пускала палочки-кораблики с парусами из зеленых листьев. Стены оврага поросли густой травой, в ней удобно было прятаться. И ты пряталась. Целый день проводила там, на дне, не чувствуя ни голода, ни жажды.
Или вот конюшня. Сытное тепло, запах лошадей и сена. Голубиное воркование под самой кровлей. И колючая солома, в которую ты зарываешься, словно в перину…
Сделай шаг, Аану.
Узорчатая тропа сама ложится под ноги.
– Нет!
Я переступаю через нее и едва не касаюсь другого пути.
Чужой?
Но хочешь, твоим станет? Судьбу тоже украсть можно. И разве не мечтала ты хоть раз оказаться на месте сестрицы? Чтобы тебя любили так же, как любят ее? Решайся, Аану.
И окажешься во дворце кёнига, любимой его женой.
– Нет.
Подумай, Аану. Роскошь нарядов вместо медвежьей шкуры. И драгоценные камни в волосах. Золото и серебро, несметные богатства у ног твоих. Власть.
– Нет!
И тропа сворачивается. А брухва шипит уже раздраженно:
– Хийси!
Он бросает под ноги третью дорогу. И в нос вновь шибает запахом гнили.
– Иди, – велит старик, тень которого видна мне. – Твоя. Если не побоишься.
Хранитель путей не лжет.
И я касаюсь босой ступней камня. Какой холодный… И не камень вовсе уже – песок. Белый, речной, ракушки проглядывают. Куда ни глянь – песок. Он добирается до ограды, сработанной кузнецами. А я разглядываю железные прутья, каждый – с два моих пальца толщиной. На вершинах их – острые пики. А на пиках – человеческие и звериные головы.
Мухи жужжат, вьются над ними.
Снова падалью тянет.
– Ну же, иди! – Брухва уже стоит рядом и тычет посохом в спину. – Погляди, что тебя ждет.
Шаг.
Песок ласкает стопы, нагрелся на солнышке. И, присев, я зачерпываю горсть его, чтобы тут же позволить стечь сквозь пальцы. Надо же, я снова чувствую тепло.
– Ну-ну, глупая хийси.
Глупая? Пускай себе.
За оградой – скамьи, а на скамьях – люди. Замерли.
– Это пока.
От удара посоха брухвы мир вздрагивает и люди оживают. Меня оглушают крики, свист…
Что с ними?
Это не ненависть, но лица искажены. И пахнет от людей безумием. Оно одно на всех, словно волна накрыла толпу, заставляя ее двигаться в едином порыве, подаваться вперед и отступать. Визжать. Плеваться. Швырять огрызками и гнилью.
– Азарт! – Брухва облизывает губы. Язык у него синий, распухший, как у утопленника. – Вкусно… будет вкусно.
Он молодеет, напиваясь этой заемной силой, а я отворачиваюсь и оказываюсь у самых ворот, которые медленно открываются. И толпа замирает в каком-то жадном предвкушении. Слышу скрип ворота и хриплое дыхание рабов, этот ворот вращающих. Гудение веревки.
Совокупный вздох толпы.
И шелест песка под ногами.
– Он здесь, чтобы убить тебя. – Брухва пятерней разбирает спутанные волосы. – Если, конечно, ты не убьешь его, хийси.
Человек в железном панцире, начищенном до блеска. В нем, как в зеркале, отражаюсь я.
Медведица?
Девушка в медвежьей шкуре, слишком тонкой, чтобы защитить от удара.
А человек ударит. Он уже поднял копье, и листовидный наконечник его ищет цель.
– Сначала ранит, – деловито замечает брухва.
– Почему?
Мой убийца знаком мне. Подпаленные волосы его заплетены в три косы, а рыжеватая борода украшена алыми ленточками. В левом ухе сверкает зеленый камень.
Гирко.
Он явился рассчитаться за пережитый страх, и толпа приветствует его криками, хлопками, свистом.
– Почему им нужно зрелище? Это же люди.
Копье замирает, чтобы слететь с ладони. И я чувствую боль. Кровь из рассеченного плеча хлынула в песок. А Гирко скалится: он будет убивать меня медленно.
– Хватит! – Брухва не позволяет алым каплям коснуться песка. Сворачивает путь.
Один из многих.
– Твой, – говорит он, почти касаясь меня грязной ладонью. – Возможно, что твой.
– Один из многих, – упрямо повторила я, скалясь. И брухва соглашается:
– Да.
Он уже не враг, но и не друг.
– Зачем ты мне показал это? – К моей ладони прилипли песчинки, которые должны были бы исчезнуть вместе с дорогой.
– Просто так. – Брухва вновь стар, синюшный язык облизывает узкие губы. – Ты хочешь остаться человеком. Но такой дороги нет.
Ложь!
– Пока нет.
Он перебирает пальцы. На правой руке их четыре, на левой – шесть.
– Дороги появляются… иногда.
Мне чудится, что брухва желает меня утешить.
– Но ложью было бы сказать, что такая появится непременно…
Лица отступают. И паутина тает, возвращая меня к Горелой башне.
– …и что она случится вперед остальных.
Шелестом догоняет.
– Скорее всего, ты умрешь, хийси.
А я понимаю: бежать поздно. Рассыпается зачарованный круг, пропуская копейщиков. Весеннее солнце ласкает гривы лошадей, скользит по чешуе брони. Ветер разворачивает стяги, с которых на меня смотрит вздыбленный медведь Ину. Его пасть оскалена, и я слышу рык отца:
