Читаем без скачивания Русскоговорящий - Денис Гуцко

— Извини. На ногу наступил?

Монашка смотрела на неё так, будто Марина только что посреди внезапной тишины во всеуслышание рассказала то, о чём только подумала. Вся её позорная мысль — от слова до слова, как была — читалась в том взгляде…

Через секунду Марина, разумеется, узнала свою мать, но секунды хватило, чтобы образ ожил и начал независимое существование. Она дотанцевала как деревянная кукла, на положенной дистанции, и села на один из стоящих вдоль стен стульев. Мама больше не смотрела на неё, досказывала за папу забытую им концовку анекдота. Головной убор кармелиток был теперь у неё в руке, она работала им как большим веером. Второй из двух держала учительница географии, рассматривая, как он сшит. Марине было жарко, но когда Володя подошёл и спросил, не принести ли ей воды, она сухо ответила ему, что нет, спасибо, ничего не надо — и он, слава богу, ретировался. Марина повторяла про себя с ужасом: «Как ты могла — подумать такое?», — и когда снова зазвучала медленная музыка, встала и ушла в туалет.

Подржавевшие щербатые трубы, двери кабинок, на которых мальчишки, пробираясь сюда во время уроков, выцарапывали всякую гадость, грязь и запашок уборной показались ей вполне подходящим интерьером для такой испорченной девчонки. Взгляд, в котором холодно отражалось то, чего Марина ни за что не хотела бы видеть, настигал её даже здесь. Она так и простояла там, пока за ней не пришла Оля, которая весь вечер потом спрашивала шёпотом:

— Он что, обидел тебя?

Мама ничего ей не сказала.

Начинались каникулы — они собиралась в Сочи. И покупая купальник, Марина выбрала самый страшный, похожий на декольтированную шинель, так что мама с удивлением стала её отговаривать, предлагая взять другой — весёленький, раздельный. Но изнутри её уже круглосуточно сверлили жестокие ледяные глаза. Марина так и не решилась тогда на открытый купальник — и у неё никогда не было открытых купальников.

Сейчас, когда каждые выходные она проводит на вещевом рынке, она часто вспоминает ту историю с выбором купальника. На рынке, называемом в народе «толчок», ей постоянно достаётся место напротив тётки с купальниками. Тётка, как и она, не может или принципиально не хочет платить за место внутри рынка. Но Марину с её вязанным на спицах костюмом никто не трогает, а у тётки ходовой товар, и «рыночные» власти в лице крупных ребят в спортивных костюмах «Адидас» постоянно её гоняют. Требуют либо оплатить место, либо убираться в заданном направлении.

— Вот ещё! Рожи бандитские! В пятьдесят третьем амнистию пережила, переживу и вас!

У неё свой взгляд на вещи, и её не так-то просто переубедить. Завидев надвигающиеся «Адидасы», она кидает свои вешалочки в сумку и ныряет в людской поток. И выныривает только тогда, когда они, с лёгкой скукой поглядывая на торгующих и торгующихся, уходят в свой вагончик с надписью «администрация». Марина давно изучила её товар, каждой из тех, кто подходит к ней за купальником, она могла бы предложить определённую модель. Тётка, похоже, тоже заинтересованно изучает её вязаный костюм, но не подаёт виду.

— Тяжело будет продать. В августе-то, — сказала она однажды. — Гляди, так и простоишь до осени. Купила б я у тебя, жалко на тебя смотреть, как ты все выходные торчишь тут без толку. Да дорого просишь.

С тех пор нет-нет, да и заговорит об этом: в августе, мол, вязаную вещь не продать, купила бы, да дорого. Хотя её купальники разлетаются по два за час. Марина перешла бы куда-нибудь в другое место, но ей приятно рассматривать эти цветные весёлые тряпочки.

Она никак не может привыкнуть к этим толпам. Это похоже на мировую катастрофу. Раньше она не замечала ничего подобного. Так же подолгу приходилось ждать автобусов, ехать так же, смятой и задохнувшейся. Но никогда прежде — до Развала — не было столь навязчиво, столь всепроникающе присутствие толпы. Были безумные дерущиеся очереди, но в них можно было не становиться. Были дискотеки, похожие на танцующие банки селёдки, но она не ходила на дискотеки. Толпу можно было легко обмануть, пройти мимо, удивлённо покачав головой. Теперь же толпа пребывала повсюду — и быть или не быть в толпе больше не было вопросом выбора. Она была бесконечна. Она была всеохватна. Людей будто вычерпали из сверхсекретных закромов родины, спрессовали специальными толпаукладочными машинами и выложили по городу сплошным, редко разрывающимся слоем. Только заметив это постоянное присутствие в своей жизни беспокойной человеческой массы, Марина по-настоящему осознала, что в стране действительно произошло что-то большое и опасное.

Она начала рассматривать тех, кто её окружал — на всех лицах, ежедневно сгущавшихся вокруг неё, даже в университете, она заметила одну общую черту. Во всех горел странный панический азарт. Все были чем-то озабочены, торопились куда-то, опаздывали. Они выглядели как стая, собирающаяся в тяжёлый опасный путь, охваченная суетой, захватом лучших мест в общем строю. Состояние этих людей, всегда чего-то ожидающих, всегда строящих планы, кажется, вполне соответствовало тем косноязычным гимнам скорому светлому будущему, которые исполняли власти всероссийские. Но всматриваясь в них, она ни за что не могла поверить, что у этих скучившихся по случаю перепуганных людей может быть светлое будущее. И она перестала изучать эти лица по причине очевидной бессмысленности такого исследования.

Нужно было спасаться как все, но в каком направлении выход, Марина не могла понять. Какое-то время она ждала, что Митя ей подскажет, но Митя со своей неуклонной позицией патриция в опале выглядел так же обречённо, как и эта плебейская массовка. Марина поняла, что предстоит продираться самой.

Еле плетущийся автобус, забитый под завязку, был полон движения. Кто-то продвигался к выходу, сопровождаемый то руганью то вздохами, кто-то, выставляя локти и ноги пошире, норовил отвоевать немножко жизненного пространства. Марина смотрела в сторону окна сквозь щель между чьей-то скулой и свисающей с поручня сумкой.

Проскакивали куски улицы — всё больше крыши домов, столбы и деревья. Рука, держащаяся за поручень, затекла, пальцы покалывало. Поменять положение было невозможно, поскольку с другой стороны кто-то намертво прижал её пакет с костюмом к спинке сидения. Проскакивали крыши. Руку покалывало…

Снова издалека, сперва промелькнув безобидной тенью, но тут же вернувшись полновесно и ярко, он всплыл в мыслях… «Не смей! Не думай о медведе!». Эта фраза, которую вычитала в книжке про алхимиков и поначалу, пока ничего не случилось, шутя вспоминала применительно к нему, больше не вызывала у Марины улыбки. В алхимических рецептах получения золота из свинца это была финальная, обрекающая на неудачу строка: возьми того-то и того-то, отмерь столько-то и столько-то, смешай так-то и так-то, учти цвет огня и направление солнечного света, но главное — в процессе всех своих манипуляций не думай о медведе…

Он сказал, что его фамилия — Урсус — в переводе с латыни звучала бы как Медведев, Медведь — и Марина, к тому дню уже уличившая себя в запретном интересе к этому датчанину, тут же подумала: «Медведь, стало быть? Не думать о медведе!».

Сегодня Марина ехала на рынок с надеждой. В прошлое воскресенье к ней подошла хорошо сохранившаяся старушка, юрко нырнула в костюм, повертелась, погладила вязку пальцами с красным маникюром.

— В следующую субботу куплю, если не продашь, — пообещала она. — Ближе к обеду приду, с утра у меня айкидо.

Так что, сегодня она поехала чуть позже обычного и была полна надежды. Воспоминание о той старушке с маникюром отвлекло её, наконец, от мыслей о медведе, и она стала размышлять о том, как потратить деньги. Купит Ване какую-нибудь маечку, сандалии — или лучше сразу ботинки на осень — может быть, джинсы, сейчас появилось много детских джинсов… Перешивать и штопать больше нету сил. Ребёнок одет в заплаты. Митя говорит, в этом месяце стипендию снова задержат. А это значит, что выплачивать будут трудно, понемногу, и растянут ещё на несколько месяцев, так что половину от всей суммы сожрёт невидимое как вирус и ненасытное чудовище — Инфляция. В последнее время, правда, спорят, как оно правильно называется: Инфляция или Гиперинфляция? Наверное, им выгодно так выплачивать — и говорят, их деньги успевают дважды и трижды прокрутить в коммерческом банке. Но Митя, конечно, уверен, что всё это бред. «Как это — прокрутить? Это ж деньги, финансы — а не фарш на котлеты! И кто разрешил бы их крутить? Как это — взять за меня мои деньги, отнести их в банк, потом вернуть их в кассу — а документация?». Снова придётся брать то, что приносит свекровь. Потому что Ваню надо кормить. Да и у Мити, прости господи, стоит ему понервничать, просыпается нечеловеческий, прямо-таки инфляционный, аппетит. Она не может быть в долгу у свекрови. Нет. Всё, что она им даёт, когда-то нужно будет обязательно вернуть. Пока Марина даже вообразить не может, откуда появятся эти деньги, но главное — твёрдо знать, что она их отдаст, обязательно отдаст всё до копейки, и не будет должна. Когда ей показалось, что она потеряла листик, на который записывала их долг свекрови, её охватил такой ужас, будто у неё украли душу. Нет, она ни за что не хочет быть должна этой непонятной чужой женщине.