Читаем без скачивания Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости - Николай Коняев

Тогда, уже при Александре I, решено было перестроить крепостной собор, а пока возобновили домовую церковь во имя Успения Пресвятыя Богородицы, освятив ее — шел столетний юбилей взятия крепости Петром Великим 11 октября 1702 года — в честь празднуемого в этот день святого апостола Филиппа.

На западной стороне Филипповской церкви поместили тогда медную доску, которой, как щитом, прикрывалось новое царствование.

«Крепость Шлиссельбург основана в 1323 году при великом князе московском Юрие или Георгие Даниловиче III и названа Орешком. В 1347 году завоевана шведским королем Магнусом при российском Великом князе Симеоне Иоанновиче I. 1352 года оружием возвращена России через новгородцев и укреплена бастионами и башнями. Но при Государе царе Михаиле Федоровиче Романове с окружностью и островами, выше истока Невы лежащими, по договору уступлена шведам. 1702 года октября 11-го дня паки взята государем Императором Петром Великим и осталась в Российской державе под названием Шлиссельбурга. Храм сей, пришедший в ветхость, возобновлен в царствование милостивого, кроткого человеколюбивого отца народа Государя Императора Александра I старанием коменданта крепости шефа гарнизонного баталиона генерал-майора и кавалера Плуталова и посвящен св. Апостолу Филиппу в день празднования столетия 1802 года октября 11 числа в память взятия сей крепости» — было вырезано на медной доске.

Рядом с доскою помещаются два позлащенных жетона круглой формы в полтора вершка величины, вделанных в дощечку черного дерева. На одном изображен Петр Великий в лавровом венке, а кругом надпись: «Петр I Б.М. Император и Самодержец Всеросс». На другом изображено бомбардирование крепости Нотебурга, изображен берег со стороны Шлиссельбурга, уставленный пушками, рукав Невы усеян лодками смельчаков, едущих на приступ. Стены крепости в дыму и пламени разрывающихся бомб, а кругом надпись: «Был у неприятеля 90 лет. Взят 1702 года октября 11 дня»…

Александр I был родным внуком своей венценосной бабушки Екатерины II, и он еще в детстве усвоил ее принцип — «быть таким или делать вид, что ты такой, одно и то же».

Многие отмечали удивительное свойство Александра «быть изнеженным в Афинах» — так называла Екатерина II свое Царское Село, и суровым спартанцем в отцовской Гатчине.

Приезжая туда, Александр попадал из «изящной грязи» просвещенного века с его скептицизмом и вольтерьянством в суровый мир средневековой рыцарской романтики, где распутству бабушкиного салона противопоставлялась верность традиционной морали. Ученик республиканца Лагарпа[61] привыкал в Гатчине к дисциплине монархического и военного абсолютизма.

Трудно соединить республиканскую динамику с постоянством «монархиста», и, совершая это, Александр наполнял особым содержанием и царскосельскую «революционность», и гатчинскую «реакционность». Революционный демократизм преобразовывался в стремление слышать от своих ближайших советчиков и сотрудников то, что ему хотелось услышать, а рыцарская доверчивость и благородство мягко перетекала в убеждение, что «все люди (под людьми он разумел дворян. — Н.К.) мерзавцы».

И получалось, что влияния Царского Села и Гатчины не только не мешали, сталкиваясь и противореча, но дополняли в его мировоззрении друг друга, вырабатывали в нем экзотический характер либерала-абсолютиста.

Но это с одной стороны…

А с другой стороны, как это ни парадоксально, но именно это, так сказать, духовное двуличие и позволило Александру, «вписав», «укоренив» основанную Павлом династию в мире Российской дворянской, рабовладельческой империи, отчасти подчинить закону вскормленный первыми Романовыми произвол…

Взойдя на престол, Александр I возвратил на службу многих сановников, выгнанных отцом. Какой-то шутник написал тогда на воротах Петропавловской крепости: «Свободна от постоя»…

Милости и все новые и новые свободы посыпались на головы аристократов, которым Александр I в манифесте обещал «доставить ненарушимое блаженство», однако при этом с первых же дней царствования Александр I энергично взялся за государственное строительство, которое соответствовало, по его мнению, духу просвещенного абсолютизма.

5 июля 1801 года он потребовал, чтобы Сенат представил «доклад о своих правах и обязанностях». Полномочия Сената как верховного органа правосудия и контроля за исполнением законов были утверждены как государственный закон, и сам Александр обязался «силой данной ему от Бога власти потщиться подкреплять, сохранять и соделать его навеки непоколебимым».

Одновременно вместо Государственного совета учреждался Непременный совет, восстановленные еще Павлом коллегии преобразовывались в восемь министерств.

Александр I, который еще в 1796 году чувствовал себя усталым и мечтал поселиться с женой на берегу Рейна и вести жизнь частного человека, с поразительной стремительностью сбрасывает с себя зависимость от соучастников убийства отца. Очень скоро уже не заговорщики определяют политику государя, а друзья: граф Павел Александрович Строганов, граф Николай Николаевич Новосильцев, князь Адам Чарторыйский, составившие «интимный» комитет, в который не вошел ни один участник заговора…

К сожалению, влияние «интимного» комитета, призванного разработать Конституцию, взамен утерянной по пьянке Платоном Александровичем Зубовым, оказалось для Александра I и для всей империи еще пагубней давления заговорщиков.

Ведь не без влияния «интимного» комитета одновременно с государственным переустройством шло тогда массовое строительство тайных обществ. Одна за другой возникают в Петербурге новые масонские ложи, одной из которых императором было разрешено носить его имя — «Александра благотворительности к коронованному Пеликану».

Да и сам «интимный» комитет императора Александра I по закрытости своей и таинственности подозрительно напоминает масонскую ложу. Большинство участников его и были масонами, а объединял их прежде всего космополитизм[62], пожалуй, впервые — бесхитростно-хуторское немецкое засилье времен Анны Иоанновны тут не в счет! — так ярко проявившийся при русском дворе.

Рассказывая о первой конституционной инициативе в России, предпринятой «верховниками» при избрании Анны Иоанновны, мы говорили, что «кондиции» разрабатывались тогда тайком, а вводились — обманом. Созванный по воле самого императора «интимный» комитет пытался разработать и ввести Конституцию точно так же…

В кружке этом считали, что система законов, охраняющих от произвола установленные действующим законодательством отношения и порядки, должна вводиться тайно, и только личная власть государя может быть единственной активной силой нововведений. И это не было самодеятельностью «интимных» друзей. Они действовали так в полном соответствии с инструкциями республиканца Лагарпа.

«Ради народа вашего, — писал тот, — государь, сохраните неприкосновенной власть, которой вы облечены и которую хотите использовать только на большее его благо; не дайте себя увлечь тем отвращением, какое вам внушает абсолютная власть; сохраните ее в целости и нераздельно (курсив мой. — Н.К.), раз государственный строй вашей страны законно ее вам предоставляет, — до тех пор, когда, по завершении под вашим руководством преобразований, необходимых для определения ее пределов, вы сможете оставить за собой ту ее долю, какая будет удовлетворять потребности в энергичном правительстве».

Забегая вперед, скажем, что конституционные попытки, которые будут предприняты через еще одно столетие, перед падением и сразу после падения монархии, тоже будут строиться на тайне и обмане[63].

И вот это и давало (и дает) повод многочисленным недругам России рассуждать о ее рабской ментальности, сопротивляющейся духу свободы и закона. Это, разумеется, не соответствует истине…

Дело в том, что те конституции, которые тайком пытались ввести (и вводили) у нас, вводились не для всего народа, а в интересах определенных групп людей, определенного сословия или определенной (не титульной) национальности…

Потому тайно и обманом и намеревались «верховники» ввести кондиции, что закрепляли в виде закона их власть, которой они достигли, не считаясь ни с какой законностью!

Конституция, разрабатываемая «интимным» комитетом, оказалась более всеобъемлющей, а потому и более опасной. Если бы она оказалась принята, произошло бы окончательное законодательное оформление рабовладельческой империи.

Это, конечно, парадокс…

Казалось бы, «рыцари свободы», какими представляли себя члены «интимного» комитета, должны были, получив возможность проведения реформ, хоть что-то сделать для уничтожения рабства в собственной стране. Ведь руководил ими женевский народный депутат, ведь все они воспитывались в республиканском духе, ведь почти все прошли обучение в якобинских клубах Парижа.