Читаем без скачивания Этикет темной комнаты - Робин Роу
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Правда?
– Да. Я помню ее в то время, когда мне было семь лет.
– А что ты помнишь?
– Ее не было в городе, но она собиралась забрать меня из школы, когда вернется, и я очень волновался. На мне весь день был кулон в виде разбитого сердца. – Указательным пальцем черчу в воздухе зазубренную линию. – Когда кончились уроки, я увидел ее машину в первом ряду парковки, где родители ждали детей, и побежал к ней. Перед школой висел дорожный знак, но я не стал обегать его, а постарался под него поднырнуть – и ударился головой. Помню, что была кровь, было больно, и та женщина выпрыгнула из машины и подбежала ко мне. – Я вздыхаю: – Но все это неправда. У плохих людей есть всякие приспособления. Они могут с их помощью имплантировать воспоминания.
Пенни сжимает мне руку:
– Но что, если все так и было?
Папа на работе. Я рисую парусники. Пенни рисует Николая. Иногда она пишет внизу листа «Пенелопа Валлес».
– Ты хорошо рисуешь, Пенни.
Она вздрагивает от неожиданности, будто находилась не в комнате, а внутри рисунка, и говорит:
– Хочешь, я нарисую тебя?
Я смущаюсь, но киваю.
– Хорошо, откатись от стола.
Я делаю, как Пенни просит, и она начинает рисовать, глядя то на меня, то на лист бумаги.
Кожу покалывает. Такое впечатление, что ее глаза гладят меня, и у меня по коже бегут мурашки, но это приятно. Приятно, когда на тебя так внимательно смотрят, особенно если это делает Пенни.
Она несколько раз меняет мелки – берет желтый, золотистый, коричневый, разных оттенков зеленые – и наконец произносит:
– Я закончила.
– Можно посмотреть?
Пенни, кивнув, дает мне рисунок, и я ошарашенно взираю на него.
Не знаю даже, каким я ожидал себя увидеть. Десятилетним пацаном? Столетним старцем? Но на ее рисунке я в каком-то промежуточном возрасте. Передо мной юноша в темном костюме и красном галстуке, и мне начинает казаться, будто кто-то на бешеной скорости нажимает на рычажок моего стереоскопа.
Машина с открытым верхом – короны – огонь – морозильники.
– Нет, – я возвращаю ей рисунок. – Это не я.
Пенни опускается на колени, и я сажусь рядом с ней. Мы благодарим за яблочный сок и шоколадное печенье. А потом крестимся.
– Пенни, а зачем становиться на колени?
– Чтобы выразить свое смирение.
Мы продолжаем молиться, я пытаюсь представить, как я выгляжу. Мальчик с ее рисунка и мальчик из моих воспоминаний, который прекратит свое существование, когда время пойдет вспять. Мои руки станут меньше. И тело тоже. Я забуду замок со всеми его окнами – и я забуду Пенни.
Она молится:
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.
– Пенни, а Бог он кто? Отец?
– И Сын, и Святой Дух.
– Не понимаю.
Она закрывает на мгновение глаза, словно желает сосредоточиться, а потом смотрит на меня.
– Главное, нужно понять, что Бог есть любовь в самых разных ее проявлениях. А любовь – сила, которую никто не может одолеть.
Мое сердце будто увеличивается в размерах, и я представляю любовь такую большую, что она заполняет и меня, и Пенни, и вообще все.
– Пенни, кого ты любишь?
– Многих. Маму… брата…
– А папу?
– Да. Очень люблю.
– С его стороны было несправедливо умереть. Несправедливо, когда случаются такие страшные вещи.
– Плохое случается со всеми, но знаешь, что я думаю?
– Что?
– Плохое может изменить тебя, изменить в любую сторону, оно может обозлить и ввергнуть в уныние, но может также сделать тебя лучше.
– А как мы узнаем, что из этого с нами произойдет?
Она снова сосредоточивается, ее похожие на подсолнухи глаза почти закрываются.
– Я думаю, у нас есть выбор.
Вымыв вместе с папой посуду, я нахожу Пенни сидящей на моей кровати, в руке у нее рисунок, на котором изображен Николай.
– Пенни?
Она не шевелится и даже не моргает.
– С тобой все хорошо?
Она не отвечает, но с ней явно что-то не так, я знаю это.
И я знаю, что мне надо сделать.
На подгибающихся ногах иду в комнату, где папа слушает телевизор.
Сажусь на диван рядом с ним и прижимаюсь головой к его руке.
– Папа, можно попросить тебя кое о чем? Это действительно важно.
– Действительно важно? – с улыбкой переспрашивает он. – И что же это такое?
– Ты можешь отпустить Пенни?
Он приподнимает меня за плечи и смотрит в глаза.
– Что она натворила?
– Н-ничего. Просто мне кажется, ей лучше вернуться домой.
– Она тебе больше не нужна? Ты это хочешь сказать?
– Нет. – Это абсолютно не так. Я даже представить не могу, как мне будет одиноко без нее. – Просто она скучает по своей семье.
– Дэниэл, теперь ее семья – это мы.
– Но ты сказал, когда время пойдет назад, ее здесь не будет.
– Я понимаю, что это сбивает тебя с толку, сын. – Он вздыхает. – Иди-ка лучше спать.
Я тоже вздыхаю и говорю:
– О’кей, – и плетусь в свою комнату, где Пенни по-прежнему сидит с портретом Николая в руках.
Я принимаю душ и надеваю пижаму, а когда выхожу из ванной, Пенни уже нет. Иду в гостиную пожелать ей спокойной ночи, но ее нет и там. Папа раскладывает доску для шашек.
– Давай сыграем парочку партий перед сном, – предлагает он.
Я сажусь напротив него, он передает мне белые шашки.
– Папа?
– Да, сын?
– Ты передумал?
– Ты о чем?
– Ты отпустил ее?
Он фыркает:
– Конечно, нет. Она внизу.
– Что?.. Почему?
– А разве это твое дело?
– Мое, если в этом виноват я.
Его взгляд стремительно обращается на меня, и я быстро отвожу глаза.
– Она не должна рассказывать тебе о тех людях. Если она сделает это еще раз, скажи мне. Понял?
Вместо того чтобы ответить, я твердым движением припечатываю белую шашку к доске.
– Дэниэл.
– Я понял.
Когда Пенни наконец оказывается наверху, у нее какой-то странный, невидящий взгляд, и я думаю, а не так ли выгляжу и я, когда возвращаюсь из подвала. Нам разрешено играть в моей комнате, но Пенни молчит, и вид у нее отсутствующий, а через какое-то время она засыпает.
Беру с полки книгу, забираюсь в постель и стараюсь переворачивать страницы как можно тише, чтобы не потревожить ее. Я читаю, но все больше смотрю на нее. На то, как открываются и закрываются ее потрескавшиеся губы, словно она разговаривает во сне. На то, как дрожат на фоне щек ее длинные ресницы – словно испуганные бабочки.
Наконец она просыпается и, моргая, смотрит на меня.
