Читаем без скачивания Бразилья - Йен Макдональд

Игуапа – племя пророков и провидцев, племя паже[208] и караиба, сакральных жертв. С ними советуются только по исключительно важным вопросам, и они никогда не ошибаются. Тысячу лет они жили не зная ни войн, ни голода, ни болезней. По легенде, благодаря лесным амазонским снадобьям они видят все возможные ответы на вопрос просителя и выбирают верный. Но цена поистине ужасна. Вскоре после высшей точки ритуального транса у караиба начинают путаться мысли, затем начинаются галлюцинации, после чего он теряет рассудок и умирает. Они видят слишком много. Они пытаются понять, сохранить при этом равновесие, но не справляются, падают… Я забегаю вперед. Из-за подобной цены игуапа не приносят в жертву своих собратьев. Нет, их пророки – военнопленные, заложники, соперники, преступники, изгои. И, разумеется, черное духовенство чуждой и неэффективной веры. Что наша слабая молитва, невидимая надежда и эфемерные чудеса по сравнению с их железной уверенностью в истине, ведь есть ответ, и они всегда его знают. Мы могли бы спросить их о загадках нашего Господа и веры, и они ответили бы все как есть. Но осмелимся ли мы? Осмелимся ли позволить истине затуманить наше воображение?

Пять дней мы стояли лагерем на нужном берегу, оставляя знаки и сигналы, невидимые моему глазу, но очевидные уроженцам этих лесов так же, как церковный крест для европейцев. Когда они нужны вам, они приходят. Игуапа явились на шестой день. Они были подозрительны, они всегда ревниво относились к своим секретам, но в эту пору смертей и обширных миграций по варзеа стали еще более осторожными. Как духи, вышедшие из леса, они молча появились среди нас, направив стрелы в наши сердца так, что мы даже ничего не успели заметить. Я не думаю, что они принадлежат этому миру, слишком уж жутким было их появление. Лица их светились золотом, они привыкли наносить на кожу масло лесного ореха, который называют урукум, а их лбы, которые они бреют почти до макушки, скошены к затылку так, что по форме напоминают лодку. Они перевязывают черепа младенцев с помощью досок и кожи, пока кости еще мягкие и подвижные. Нас с Мануэлом связали и отвели за руку, проводникам гуабиру завязали глаза. Их переводчик по имени Вайтака сказал мне, что это дань вежливости, раньше глаза всем просителям выкалывали бамбуковыми щепками. Разумеется, мы не думали, что вернемся и сможем что-то кому-то рассказать.

Не знаю, сколько мы брели по лесу, но определенно счет шел на дни. Игуапа ставят в своих владениях ловушки и выкапывают ямы, они могли бы задержать целую колониальную армию. Пока мы обходили удушающие арканы, отравленные стрелы и капканы с шипами, меня мучил один вопрос – что Гонсалвешу нужно от них? Неужели он всего лишь хочет их завоевать? Отца Диегу не привлекат триумф тирана. Он рисовал себя политическим философом, социальным экспериментатором. Существуют ли вопросы – вроде вопросов, как я смею утверждать, о вере и природе мира, – на которые ему потребовались безошибочные ответы? Он считает себя подлинным Божьим избранником, неужели ищет пророческую силу, только чтобы уничтожить ее? Или же его самоуверенное тщеславие так велико, что он хочет этой власти для себя лично, дабы ведать без веры и вкусить плоды с древа познания добра и зла?

Несмотря на хитроумные оборонительные сооружения, сама деревня оказалась бедной и невзрачной, покрытой пометом пекари и собачьими экскрементами, хижины просели, тростниковые крыши гнили и пускали побеги. У всех без исключения детей на золотых лицах виднелись язвы, чирьи и ячмени на веках. Отдельную малоку отвели для караиба – то есть для нас – это очень почетный титул, как сообщил мне Вайтака, хотя к тому моменту я уже поверхностно освоил их диковинный язык. Эта малока была самой убогой во всей деревне, через крышу в десятки прорех прорывались насекомые и попадал дождь.

Во время ожидания я постиг основы религии игуапа. Они не поклоняются Богу, у них нет легенд о сотворении мира или спасении, нет понятий греха, рая и ада. Но их система верований, которую нельзя назвать теологией, тем не менее, сложна и изысканна. Их тотем – лягушка, причем не самая громкая, ядовитая или цветная, хотя ее кожа имеет красивый золотистый оттенок, который игуапа копируют, раскрашивая лица. Они называют ее курупайра, она была первым из всех существ и увидела первый свет, подлинный свет мира – или, скорее, миров, поскольку они верят в многообразие миров, которое отражает все возможные проявления свободной человеческой воли – целиком и полностью. Она хранит воспоминание о том моменте, когда реальность была единой и неделимой, как страницы книги, перед тем как их разрезали. Курупайра все еще может видеть тот подлинный свет, который является светом всех солнц, и по милости существ, населяющих иные, отличные от нашего миры, может наделить таким зрением и людей. Вытяжка из лягушки, которую медленно кипятят в закрытом глиняном горшке с носиком, дарует пророческие видения.

Такое впечатление, что церемония задумана так, чтобы убаюкать и просителей, и жертв, доведя их почти до экстаза. Барабаны, глиняные окарины, хороводы, силуэты, то и дело мелькающие перед костром, – одним словом, все старые трюки. Нас вытащили из хижины голыми, обмазали золотым маслом – на мне до сих пор его следы – и привязали к крестам святого апостола Андрея[209]. Я помню, что шел дождь, жестокий ливень, но женщины и дети продолжали танцевать, топать вокруг тлеющего огня. За ними пристроился их колдун с фляжкой в руке. Он подошел к Мануэлу, потом ко мне, заставил открыть рты, использовав деревянные тиски, и вылил струю жидкости нам прямо в глотку. Я попробовал выплюнуть, но он все лил и лил, как в старинной пытке водой.

Снова Квинн сжал руку Фалькона.

– Оно подступило так быстро, брат, так быстро. У меня не было времени, ни слова молитвы, ни даже минуты, чтобы подготовиться. Только что я был золотым распятым идолом, а в следующий момент уже скользил между мирами, Робер, между мирами. Мое поле зрения расширилось, я видел себя, привязанного к кресту, словно стоял вне собственного тела. Но это был и не я, поскольку, в каком бы направлении я ни посмотрел, я опять и опять видел себя привязанным к кресту, а другие Льюисы Квинны разделяли мои муки и мои видения. Сотни двойников, тысячи уменьшающихся, словно отражения отражений во все стороны, но, чем дальше я смотрел, тем менее похожими на меня они становились. Нет, не физически, даже не в плане воли или интеллектуально, а по обстоятельствам их жизней. Там был Льюис Квинн, который потерпел неудачу в своей миссии, отклонил задание отца Джеймса в Коимбре, никогда не стал членом ордена иезуитов. А еще Льюис Квинн, который убил того раба в Порту со спокойной душой. И Льюис Квинн, который вообще не убивал того раба. Льюисы Квинны, занимавшиеся торговлей и преуспевшие, женатые, ставшие отцами, управлявшие огромными кораблями или торговыми домами. Льюисы Квинны, жившие и умершие тысячей разных способов. Все жизни, которые я мог бы прожить. И, Фалькон, вы должны четко уяснить одну вещь: все они без исключения были подлинны. Моя жизнь не была стволом, от которого тянулись все остальные ветки. Нет, они были независимыми, целостными – не другие жизни, а другие миры, отдельные с момента сотворения и до Страшного суда. Бесконечные миры, Фалькон. Меня, обнаженного, отправили парить по ним, мое расширившееся сознание летело вдоль череды других миров, других Льюисов Квиннов, и я не видел им конца. А еще там были голоса, Фалькон, миллионы, тысячи миллионов, или даже в тысячу раз больше этого, голоса, которые говорили одновременно, сливаясь в ужасный неразборчивый гул, как стоны грешников в аду.

И тут через всю эту какофонию до меня долетело слово, один голос, звучавший как тысяча, паже говорил снова и снова: «Спроси, спроси, спроси!» Его тоже окружал ослепительный ореол других воплощений, как все и вся вокруг, и эти убогие развалины, и моего брата по страданиям Мануэла – я видел их в бесчисленных мирах. «Спросить? Что вы имеете в виду?» И тут я услышал, как Пагуана, предводитель гуабиру, заговорил голосом, напоминавшим ураган: «Когда гуабиру одержат победу и будут править своими врагами?» И они услышали, Фалькон, все эти несметные голоса, – они услышали и спросили себя, а потом каждый произнес свой ответ. Я знал, что где-то среди них, в этом множестве всевозможных ответов, скрыта правда, простая, полная и неоспоримая. Рядом со мной Мануэл… вернее, бесконечные Мануэлы, которых было больше, чем цветов на яблоне, задали тот же вопрос себе и получили, я в этом уверен, тот же верный ответ.

И снова меня закружило среди других Льюисов Квиннов, между мирами, быстрее и быстрее, опережая скорость света, мысли и даже молитвы. Я пересек миллион миров, пока эхо не заставило меня остановиться, и я очутился в комнате, скромной побеленной комнате, с простой мебелью из дорогого дерева, это была комната в Ирландии, как я понял по аромату в воздухе и по маленькому квадратику зелени, что успел заметить в узком окне. Там я увидел себя, Льюиса Квинна, я гладил собаку, а у ног моих возился ребенок. Я посмотрел себе в глаза и произнес: «Гуабиру никогда не будут править своими врагами, поскольку враги уже одолевают их, и вода станет красной от крови гуабиру, а сами они исчезнут, оставив после себя лишь имя». И я знал, что это настоящее пророчество, поскольку, Фалькон, Фалькон, так все и было. Вы задавались вопросом, не могла ли быть вселенная смоделирована простым механизмом, и вот вам ответ. Есть мир для любого деяния и поступка, но все они прописаны заранее, предопределены. Просто стопка карточек, которая подается через аппарат. Свободная воля – это иллюзия. Мы воображаем, что у нас есть выбор, но исход уже предрешен, записан в тот момент, когда создавался мир.