Читаем без скачивания Осада Ченстохова - Юзеф Крашевский

— Со времени осады шесть раз уже был в монастыре с вестями.

— Как?

— Одеваюсь шведом.

— Ну, швед из вас плохой.

— Есть разные.

— А откуда берете платье?

— А есть у меня в доме один пьяница; напою его медом, так что лежит в лоск, как колода, а сам, одев его доспехи и оружие, иду под стены, как корова в хомуте…

— Ну, если так, сходите еще разочек.

— Завтра же, ранешенько; по утрам лучше всего, раньше, чем шведы протрут глаза… Но с чем? Правда, клянусь Богом, вот уже два дня лежат у меня письма из Краковского монастыря от отца Антония Пашковского к отцу настоятелю… Вместе и снесу.

— Скажи им, что шесть пушек идет из Кракова и тысяча двести человек пехоты; пусть поразмыслят и будут настороже.

Пан Слядковский так хорошо рассчитал время, что с последним словом вскочил в седло и во весь дух помчался мимо лагеря в свою сторону.

XIV

Что случилось с паном Яцентом[29] в пути, и как отворилась монастырская калитка для квартиан на сумму[30]

Утро в день Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии, престольного праздника и отпуста в Ченстохове, выдалось ясное, погодное, как бы для усугубления всеобщей радости и торжества. Легкий морозец выбелил крыши и поля, а солнце, пробившись сквозь густые туманы, взошло в полном блеске и неожиданно согрело застывшую землю приятным теплом. По небу неслись легкие облака, последние остатки темных туч и скрывались под горизонтом за Ольштыном.

В лагере была такая же суета и шум, как накануне, а в монастыре справлялся праздник, как будто шведов не бывало. Теплились, мигая, на алтарях лампадки, голубыми облачками вздымались под своды храма благовонные курения кадильниц, а ксендзы пели:

О! Какие песнопения достойны хвалы

Твоей, Мария, роскошный цвет девства

Народ падал ниц перед иконой. И в молитвенном экстазе все казались набожными, все, по-видимому, думали одною мыслью о Божественном и небесном. О, зачем только эти минуты так мимолетны в жизни!

Кордецкий служил раннюю обедню, без инфулы,[31] без пасторала,[32] как простой ксендз, потому что после надо было взять вместо них шлем и жезл вождя и с молитвой выйти на оборону крепости. Только во время поздней обедни, на торжественную сумму, ему надо было священнодействовать в качестве аббата во всем блеске своих должности и сана. А если б кто теперь его увидел таким спокойным в своей вере в Бога, тот непременно должен был подумать: он чувствует, что нас не победят!

Народ привык понемногу верить Кордецкому, потому что не случалось, чтобы последствия не оправдали его слов. Все больше прислушивались к мнению приора, нежели к словам Замойского, точно он был в Ченстохове гетманом, с простым деревянным крестом вместо булавы.

Все было устроено так, чтобы на богослужении отнюдь не отзывалось осадное положение, чтобы торжество было такое же, как всегда. Только паломников недоставало. Часовня была полна, но костел не так переполнен, как обыкновенно, а на дворах было совсем пусто. А со стен на музыку на башне и на хоровое пение откликались пушки, и грохот их, зловещий и угрюмый, вторил могучим голосам органа…

Пока шла служба, на стенах толпились люди, сменяясь, чтобы постоять в костеле. Все побывали у обедни; все преклоняли в этот; великий праздник перед алтарем колени и возвращались подкрепленные. К еде приступали не раньше, как вкусив духовной пищи. Ибо стародавний польский пост, символ всенощного бдения, оканчивался одновременно с богослужением, и простонародье по сей день соблюдает его именно в таком виде.

Пан Чарнецкий стоял на стене, читал богородичные каноны, покручивал усы и прислушивался, скоро ли зазвонят к сумме, когда вдруг увидел, что пьяный шведский солдафон лезет под самые стены. На него уже навели самопалы, когда заметили, что под полою у него что-то белеется, а сам он подмигивает и строит рожи.

— Либо то шведское собачье скоморошество, либо гонец, — сказал пан Петр, — впустить его!

И вот, когда он подошел поближе и можно было рассмотреть лицо, все, несмотря на наклеенные усы, узнали Яцка. Он обернул бумагой камень и с размаха бросил его на стену, не без искусства подражая разудалому воину. Но тут напали на него из-за окопа настоящие шведы, с криком и бранью. Сначала Яцек попытался бравировать, потом бежать, но последнее не удалось, а хуже всего было, что он не говорил по-шведски. Итак, на глазах Чарнецкого его взяли, так что пан Петр даже за чуб схватился: нельзя было ни защитить Яцка, ни даже выстрелить из опасения убить его. К счастью, те бумаги, которые он нес, были уже в монастыре, и с ними пан Чарнецкий побежал в ризницу.

— Случилось что-нибудь?

— Ой, скверно, благодетель наш!.. Яцка-маляра поймали, когда он бросал на стену бумаги; вот эти…

— Ничего ему не будет; жаль мне беднягу, вздуют его, — сказал приор, — но не повесят и не убьют.

— А как же можно знать, чего они не сделают?

— Не сделают! — повторил приор. — Пресвятая дева защитит его: немало ее иконок разошлось по свету с его помощью. Сегодня день славы Ее. Она будет ему защитой… а теперь давайте письма.

В эту минуту все колокола ударили на сумму, и народ стал напирать в костел, кто только мог.

В польском лагере все также вознесли очи к святыне. Они были лишены богослужения, не было перед ними лица Божьего. Отверженцы, изгнанники. Сердца у них сжимались, ибо не шутка человеку набожному слышать благовест, думать что там молятся и не иметь возможности пойти следом за единоверцами. Правда говорится: Бог везде; он всюду примет тихую молитву. Но для человека большая разница, молится ли сам один или со своими братьями! Один человек тлеет медленно, как сухое дерево; там, как на костре, тебя охватывает пламя: посторонний экстаз действует захватывающе, сливаются воедино вздохи и песнопения; чувствуешь всем существом, что Бог внял твоей молитве. У поляков в шведском лагере сердца забились в унисон с колоколами и затосковали они по костелу. А Фара[33] в местечке была закрыта.

— Эх, — говорили они, — отчего нельзя нам сходить в монастырь?

— А почему бы не пойти? — сказал кто-то.

— Потому что нас не впустят.

— В костел-то впустят!

— Попытаемся!

Итак кучкой, которые понабожней, пошли через шведский лагерь к вратам.

— Отче Павел (его знали почти все), допусти к алтарю Божьей Матери!

Отец Павел взглянул и сказал:

— Так-то вот! Вчера зубы на нас точили, подходы выдумывали, а сегодня "допусти, отче Павел". Добралась коза до воза, только ничего из этого не выйдет — недостойны. Молитесь на шведские хоругви. Еще подшпионите здесь что-нибудь для Миллера.

— Отче Павел, а разве годится так чернить братьев?

— Простите, дорогие братья, но не могу видеть в вас своих, потому что на ваших хоругвях не Пресвятая Дева Мария, а шведские короны.

— Дайте знать отцу настоятелю; ведь благовестят к сумме, он велит впустить.

— Правда, что к сумме, да не для вас.

— Просим, отче Павел!

— Ну, ну! Коли так уж просите, пойду доложу приору.

И вошел в ризницу. Кордецкий еще читал письма, когда ксендз Павел доложил ему о квартианах.

— Впустить! — воскликнул он. — Препятствовать воздавать хвалу Господу, закрывать двери костела, пусть бы даже перед грешниками, разве это можно? Впускай их, брате, и скорее!

— Бога ради! — закричал ксендз Мелецкий, облачавшийся к обедне. — А что если они изменники и соглядатаи?

— О, и они не повредят нам, раз приходят во имя Девы Марии; Она не попустит… Отворяй врата и веди прямо в костел.

— Но… ксендз-приор… — молвил Мелецкий.

— Мы прежде всего служители Божий, отче, — возразил Кордецкий, — а сил небесных не одолеть ни предателям, ни силам человеческим.

Итак, всех квартиан впустили поодиночке, записав их имена, пока не появился среди них какой-то черноватый, плосконосый, с широким ртом и смуглый, хотя его маленькие глазки глядели очень добродушно. Но вся внешность его была настолько инородческая, что даже брат Павел отшатнулся.

— А вы кто такой будете? — спросил он.

— Азулевич, Мехмед Азулевич.

— Он татарин, — объяснил один из квартиан.

— Что? Татарин! — закричал ксендз Павел, сорвавшись с места. — Ратуйте! Вам здесь что надо?

Рассмеялся татарин, показав и белые зубы и добрую душу в этом порыве смеха.

— Татарин, не татарин, но такой же поляк, как другие, хотя не католик. Впустите уж и меня, дайте поболтать с хорошими людьми. Может быть, — прибавил он, — и не пожалеете.

И такое было у него честное лицо, что брат Павел, хотя и метался в мыслях то туда, то сюда, не зная, как тут быть, не решился закрыть у него под носом дверь.

— Но что скажет на это приор? — спросил он шепотом.