Читаем без скачивания В чужой стране - Абрам Вольф

— Так и сказал? — рассмеялся Трефилов.

— Ну, не совсем так… Я дипломатически! С бароном ведь разговаривал!

— И о чем же вы договорились? — Шукшин вопросительно посмотрел на Кучеренко.

— Он хочет встретиться с вами. Если вы согласны, встреча может состояться завтра же.

— Хорошо. Я согласен. Сюда мы его не пустим, тут ему делать нечего. Мне же идти к нему в имение — не резон… Пусть приходит за Эллен, к озеру. Охрану выставить подальше, он ее не должен видеть!..

После долгих туманов и холодных дождей, перемежавшихся со снегом, наступило тепло. Клонившееся к закату солнце ласково пригревало. Пахло набухающими почками; прелой листвой — сквозь нее уже пробивалась ярко-зеленая трава. Шукшин сидел на пеньке под раскидистым дубом у самого озера и думал: «Вот и пережили зиму… Скоро лето! Что оно принесет нам? Новые большие испытания. Приходит время открытых боев, настоящих схваток… Что же, отряды окрепли, люди приобрели опыт. Уже скоро год… И бельгийцы развертываются крепко. Да, лето будет жарким…»

Из-за деревьев вышел Кучеренко. За ним шел высокий стройный блондин, лет сорока. На нем был простого покроя черный костюм с жилеткой, какие носят местные зажиточные фермеры. В руках он держал шляпу.

Шукшин поднялся, поздоровался. Барон пристально, изучающе посмотрел на партизанского командира. Взгляд у него был твердый, властный и открытый.

Разговор пошел сразу о деле. Барон говорил с грубоватой откровенностью сухим, резким голосом:

— Я не друг большевиков, я капиталист. Но мы убедились, что вы, русские партизаны, справедливые и честные люди, с которыми можно серьезно разговаривать. Я решил вам помогать, будучи убежденным, что вы ставите перед собой только одну цель — борьбу против Гитлера. Я надеюсь, что русские партизаны не будут вмешиваться в наши внутренние дела? Я хочу, чтобы вы мне заявили об этом!

— Вы сказали правильно, господин барон, у нас одна цель — уничтожать немецких фашистов, ослаблять мощь гитлеровской Германии. В этом мы видим свою помощь Красной Армии и бельгийскому народу. Бельгийцы стали для нас родными людьми. Я говорю о бельгийцах, которые борются за свободу своей Родины…

Последние слова Шукшина, должно быть, задели барона, он бросил на Шукшина холодный, недовольный взгляд.

— Вы недостаточно знакомы с условиями Запада, чтобы безошибочно определять, кто действительно борется за свободную Бельгию… Но мы встретились не для политических дискуссий. Я убедился, что вы хорошо бьете бошей, и готов с вами сотрудничать. Положение бургомистра позволит мне быть вам полезным. В чем я могу помочь?

— Барон, вам известны определенные планы немцев. Я говорю об операциях против партизан.

— Немцы мне доверяют меньше, чем вы думаете. Но если мне станет известно о готовящихся операциях, вы немедленно будете извещены.

— Договорились. Нет ли у вас возможности добыть оружие?

— Нет. Я могу дать только деньги. Если сможете купить, — покупайте.

— Мы это выясним… Теперь, еще вопрос. В случае крайней необходимости мы можем укрыть группу людей в вашем имении?

— Да, можете. Я разрешаю вашим людям находиться в имении постоянно. В моем саду есть пустующий флигель. Питанием они будут обеспечены. Безопасность я гарантирую… Мне известно, что вы испытываете трудности. Пришлите своих людей, я велю дать кое-что из одежды и одеяла. Что вам еще нужно?

— Благодарю, барон. Мы привыкли жить за счет врага.

— О, я знаю! — барон поднялся, надел шляпу. Секунду подумав, протянул Шукшину руку. — Вы, русские, для нас навсегда останетесь загадкой.

— Почему же — навсегда? — Шукшин улыбнулся. — Нас понять просто, мы народ открытый, с ясной душой!

— Я хотел сказать, что только вы, русские, могли стать партизанами в чужой стране, в Бельгии. Вас не заставляли браться за оружие, вы могли спокойно сидеть в этих лесах… — Барон еще раз прямо, пристально посмотрел в лицо Шукшину. — Вы мне понравились. Приходите в гости. Не во флигель, нет, а в мой дом. Вы поняли меня?

Молодость, молодость…

Браток и Маринов поселились в небольшом кирпичном домике, стоявшем на краю Нерутры, у самого леса. Домик почернел от времени, черепица на его крыше разрушилась от дождей и ветров. Но внутри домика, в его маленьких, бедно обставленных комнатах, было уютно, чисто, как-то по-особенному хорошо, приветливо.

Здесь жила шахтерская вдова с двумя дочерьми. Хозяин погиб еще в молодые годы — завалило в шахте. Женщина одна воспитывала дочек. Вечная нужда, тяжелый труд рано изнурили ее. Она сгорбилась, высохла. Зато дочери у нее — красавицы. Мать будто отдала им свои силы, свою женскую стать. Старшая Елизавета — настоящая фламандка: рослая, широкая в кости, голубоглазая. В работе с ней не каждый парень сравнится. А младшая, смуглянка Луиза, тонкая и гибкая. И глаза у нее совсем другие — темные, горячие, трепетные. И сама она трепетная, как лань. Но Луиза тоже работает в поле от зари до зари. И в решительности, настойчивости не уступит старшей сестре. Обе они — партизанские разведчицы, связные.

Браток и Маринов скоро почувствовали себя в этом доме, как в родной семье. Хозяйка старалась им во всем угодить, ухаживала за ними, словно это были не чужие люди, а ее сыновья. С особенным уважением она относилась к Маринову. Ей нравилось, что этот образованный серьезный человек так внимателен к ней. Вечерами, когда можно было выйти из тайника (он был устроен в кухне и имел выход в сад), Маринов часто расспрашивал ее о жизни бельгийских крестьян, обычаях, рассказывал о России, о своей семье. В Саратовской области у него остались жена и дочь.

Браток подружился с девушками. Он помогает им по хозяйству, а они учат его фламандскому языку и фламандским песням. Браток любит петь. Голос у него небольшой, но задушевный, теплый. Девушки не знают русского языка, но они всегда с таким вниманием слушают матроса, особенно Луиза. Когда Браток поет, глаза ее то затуманиваются грустью, то освещаются доброй, теплой улыбкой.

Сегодня Браток один. Маринов еще на рассвете уехал в соседнее село, где укрылось отделение из взвода Марченко, и до сих пор еще не вернулся, хотя уже давно стемнело.

Браток перекладывает в комнате печь. Ему помогает Луиза, готовит раствор, подает кирпичи. Браток работает весело, с удовольствием, кладет кирпичи с такой сноровкой, точно занимался этим делом всю жизнь.

— Мишель, ты работаешь, совсем как наш печник Артур! — ласково говорит старушка, наблюдая за Братком. Она сидит у стола, вяжет носок — спицы мелькают мотыльками в ее маленьких, темных руках. — Дома ты тоже перекладывал печи, Мишель?

— Нет, не перекладывал, — смеется Браток. — Я, мамаша, моряк. Из Севастополя! Слыхала о таком городе?

— Нет, Мишель, не слыхала. — Старушка откладывает в сторону работу, поднимается. — Будем ужинать, дети… Ступай мыться, Мишель.

Браток распрямил спину, поглядел на кладку и, довольный своей работой, проговорил по-русски: «А что? Неплохо!»

— Что ты сказал, Мишель? Что это — не-пле-хо?

Браток снял фартук, подал Луизе.

— Я сказал, что ты славная, милая девушка…

— Мишель, а как сказать по-русски: «Парень, не надо шутить?»

— Ты мне очень нравишься. Запомнила? Очень нравишься… — Браток смотрел на Луизу и улыбался.

— Ты обманываешь меня, нехороший. Ты не так сказал… — Она медленно произнесла по-русски: «нравишься»… Потом, быстро подняв на него свои темные глаза, робко спросила — Мишель, а как сказать по-русски: люблю… — Она смутилась, убежала на кухню.

Браток, глядя ей вслед, глубоко вздохнул. Но на смуглом, почти коричневом лице его все еще светилась улыбка. В этом доме у него отогрелось сердце. В нем сейчас трудно было узнать того ожесточенного, злого матроса, каким его знали в лагере.

Только собрались сесть за стол, пришел Маринов. Раздеваясь в кухне, негромко позвал Братка.

— Ночью уходим. Трефилов собирает отряд у Опутры. Карателей надо перехватить.

— Дело! Вернемся сюда?

— Сюда. В лес уходить рано.

— Порядок…

Во время ужина пришел сосед, плотный коренастый старик, глава большой зажиточной семьи. Немцы его изрядно пощипали, но у старика еще достаточно коров и овец. Гитлеровцев он ненавидит, но с партизанами никаких дел не имеет. В Белую бригаду тоже не вступил. Все еще присматривается, выжидает. К соседке старый хитрец приходит, чтобы поговорить с русскими о политике, «прощупать этих русских парней», как он говорит своей жене.

Как всегда, старик садится у двери в старое дубовое кресло, кладет свои большие, натруженные руки на суковатую, крепкую трость и прислушивается к разговору. Потом, опустив широкий, мясистый подбородок на руки и кося свои рыжеватые, с лукавинкой, глаза на Маринова, негромко спрашивает: