Читаем без скачивания Травяной венок. Том 2 - Колин Маккалоу

И в самом деле похоже было, что ни один из десяти избранных не принадлежал к демагогам и что за выборами коллегии не последует поток противоречивых законов. Наиболее многообещающим было введение Квинта Цецилия Метелла Целера в должность плебейского эдила; он был очень богат и ходили слухи, что он собирается устроить чудесные игры для утомленного войной города.

Снова под председательством Поросенка центурии собрались на Марсовом поле, чтобы выслушать представляемых кандидатов в консулы и преторы. Когда Сулла и Квинт Помпей Руф совместно выдвинули свои кандидатуры, возгласы одобрения были оглушительными. Но когда Гай Юлий Цезарь Страбон объявил о своем намерении принять участие в качестве кандидата в консулы, наступило полное молчание.

– Ты не можешь! – крикнул Метелл Пий, задыхаясь. – Ты еще не был претором!

– Я утверждаю, что на этих табличках не написано ничего, запрещающего человеку добиваться консульской должности, если он не побывал в должности претора, – сказал Цезарь Страбон и достал свиток такой длины, что присутствующие охнули. – Здесь у меня трактат, который я прочту с начала и до конца, чтобы доказать, что мое утверждение бесспорно.

– Убирайся отсюда и не мешай нам, Гай Юлий Страбон! – крикнул из толпы, собравшейся перед кандидатским помостом, новый плебейский трибун Сульпиций. – Я налагаю вето! Ты не можешь участвовать.

– О, подойди, Публий Сульпиций! Давай попробуем обратиться к закону, прежде чем обращаться к народу! – прокричал Цезарь Страбон.

– Я налагаю вето на твою кандидатуру, Гай Юлий Страбон. Сойди оттуда и присоединись к равным тебе, – потребовал Сульпиций.

– Тогда я выдвигаю свою кандидатуру в преторы!

– Не на этот год, – сказал Сульпиций. – Я отклоняю ее также.

Младший брат Квинта Лутация Катула Цезаря и Луция Юлия Цезаря порой бывал злобен, и его характер доставлял ему неприятности, но на этот раз Цезарь Страбон только пожал плечами, усмехнулся и почти довольный спустился вниз, встав рядом с Сульпицием.

– Глупец! Зачем ты это сделал? – спросил Сульпиций.

– У меня получилось бы, если бы здесь не было тебя.

– Раньше я убил бы тебя, – произнес рядом чей-то голос.

Цезарь Страбон повернулся и, увидев, что голос принадлежал молодому человеку по имени Гай Флавий Фимбрия, фыркнул:

– Убери свою башку! Ты не можешь убить и мухи, жадный до денег, кретин!

– Нет, нет! – тут же вмешался Сульпиций, становясь между ними. – Уходи, Гай Флавий! Уходи! Не мешай управлять Римом тем, кто старше и лучше тебя.

Цезарь Страбон рассмеялся, Фимбрия ускользнул прочь.

– Неприятный тип, он молод, и от него можно ожидать чего угодно, – сказал Сульпиций. – Он никогда не забудет, что ты обвинял Вария.

– Я этому не удивляюсь, – ответил Цезарь Страбон. – Когда Варий умер, он потерял свой единственный источник средств к существованию.

Больше неожиданностей не было, и, как только все консульские и преторские кандидатуры были названы, все разошлись по домам и набрались терпения, чтобы дождаться прибытия консула Гнея Помпея Страбона.

Он не возвращался в Рим почти до самого конца декабря, а потом настоял на праздновании его триумфа до проведения всех выборов. То, что он откладывал свое появление в Риме, было следствием блестящей идеи, которая пришла ему в голову после захвата Аскула. Его триумфальный парад (а он, конечно, собирался праздновать триумф) оказался бы слишком бедным: ни трофеев, достойных показа, ни сказочных колесниц, изображающих страны и народы, незнакомые обитателям Рима. И по этому поводу у него и возникла блестящая идея. Он представит на своем параде тысячи италийских детей мужского пола! Его войска обшарили местность и к нужному времени собрали несколько тысяч италийских мальчиков в возрасте от четырех до двенадцати лет. Так что когда он ехал на своей триумфальной колеснице предписанным путем по улицам Рима, ему предшествовал легион волочащих ноги мальчишек. Вид был ужасный, хотя бы потому, что он означал, как много италийских мужчин потеряли свои жизни благодаря деятельности Помпея Страбона.

Курульные выборы были проведены всего за три дня до Нового Года. Луций Корнелий Сулла был избран старшим консулом вместе со своим младшим коллегой Квинтом Помпеем Руфом. Два рыжеволосых человека с двух концов римского аристократического спектра. Рим ожидал от вновь избранных перемен и надеялся, что хоть какой-то ущерб, нанесенный войной, будет возмещен.

Это был год шести преторов, что означало продление полномочий большинства губернаторов заморских провинций: Гай Сентий и его легат Квинт Бруттий Сурра оставались в Македонии; Публий Сервилий Ватиа и его легаты Гай Целий и Квинт Серторий – в Галлии; Гай Кассий – в провинции Азия; Квинт Оппий – в Киликии; Гай Валерий Флакк – в Испании; новый претор Гай Норбанус был послан в Сицилию, а другой новый претор, Публий Секстилий, – в Африку. Городским претором стал престарелый Марк Юний Брут. У него был сын, уже допущенный в сенат, но старик сам выдвинул себя кандидатом в преторы, несмотря на плохое здоровье, потому что, как он сказал, Риму нужны достойные люди на гражданской службе, многие достойные люди находятся на войне и не могут ее исполнять. Praetor peregrinus[41] стал плебей Сервилий из семьи Авгуров.

Рассвет Дня Нового Года выдался ярким и голубым, и предзнаменования ночного бдения были благоприятны. Это было и неудивительно после двух лет ужаса и страха, и весь Рим решил выйти и посмотреть на инаугурацию новых консулов. Всем было ясно, что полная победа над италиками близка, и многие надеялись, что новые консулы найдут теперь время заняться и ужасающими финансовыми проблемами города.

Вернувшись к себе домой после ночного бдения, Луций Корнелий Сулла надел тогу с пурпурной каймой и сам водрузил на голову свой Травяной венок. Он вышел из дома, чтобы насладиться новизной прогулки позади не менее чем двенадцати одетых в тоги ликторов; они несли на плече связки прутьев, ритуально перевязанных красными кожаными ремешками. Впереди шли всадники, которые были выбраны скорее в качестве эскорта, чем в качестве его коллег, а позади следовали сенаторы, включая дорогого друга Поросенка.

«Это мой день, – сказал он себе, когда огромная толпа разом вздохнула, а затем разразилась криками одобрения при виде Травяного венка. – В первый раз в жизни у меня нет соперников и нет равных мне. Я старший консул, я выиграл войну против италиков, на голове у меня Травяной венок. Я более велик, чем царь.»

Две процессии, начавшиеся у домов новых консулов, соединились у подножия Палатинского спуска, там, где стояли старые Мугонские ворота, память о тех днях, когда Ромул окружил стеной свой город Палатин. Отсюда шесть тысяч человек торжественным шагом прошли через Велию и вниз по Священному спуску на нижний конец форума. Большинство из них были всадники с узкой полосой – angustus clavus – на туниках, следовавшие за поредевшим сенатом позади консулов и их ликторов. Отовсюду раздавались крики зрителей; они усыпали фасады домов на форуме, откуда открывался хороший обзор, каждый пролет лестниц, ведущих на Палатин, все колоннады и ступени храмов, крыши таверн и лавок на Новой улице, лоджии больших домов на Палатине и Капитолии, обращенные к Форуму. Народ, народ, повсюду приветствующий человека в Травяном венке, хотя большинство из них он никогда не видал.

Сулла шел с царским достоинством, которым он ранее не обладал, отвечая на поклонение лишь легким кивком головы, улыбки не было на его губах, а в глазах ни ликования, ни самодовольства. Это была осуществившаяся мечта, это был его день. Его зачаровывало то, что он способен был различать отдельных людей в толпе; красивую женщину, старика, ребенка, примостившегося на чьих-то плечах, каких-то чужеземцев – и Метробия. Он чуть не остановился, заставив себя двигаться дальше. Всего лишь лицо в толпе. Лояльное и благоразумное, как и все. Никакого знака особого внимания не появилось на его смуглом красивом лице, разве что в глазах, хотя никто, кроме Суллы, не смог бы этого заметить. Печальные глаза. Но он уже исчез, остался позади. Он был уже в прошлом.

Как только всадники достигли места, окаймляющего Колодец комиции, и повернули налево, чтобы пройти между храмом Сатурна и сводчатой аркадой находившегося напротив убежища Двенадцати Богов, они остановились, повернули головы в сторону Серебрянического спуска и стали выкрикивать приветствия еще громче, чем возглашали их в честь Суллы. Он слышал, но не мог видеть, и чувствовал, как пот стекает у него между лопаток. Кто-то отбирал у него толпу! Потому что толпа тоже со всех крыш и ступеней повернулась в ту сторону, ее крики нарастали, а колышащиеся руки напоминали море водяных растений.

Никогда Сулла не делал столь больших усилий, как то, что он сделал над собой – ничто не изменилось в выражении его лица, не уменьшились царственные наклоны его головы, ни проблеска чувств не появилось в его глазах. Процессия снова двинулась; через нижний форум он прошел вслед за своими ликторами, не поворачивая головы, чтобы проверить, что ждет его у подножия Серебрянического спуска. Кто украл у него толпу. И кто крадет его день! Его день!