Читаем без скачивания Битва за Донбасс. Миус-фронт. 1941–1943 - Михаил Жирохов

Запомнился своими печальными последствиями августовский день на Миусе: как только прибыли мы рано утром на аэродром Октябрьский, начальник штаба полка сообщил мне, что на задание я не пойду, что меня по делам службы вызывают в штаб воздушной армии.

Я как чувствовал, что может что-либо случиться с моим ведомым. Поэтому я обратился к командиру полка Сайфутдинову с просьбой, чтобы в мое отсутствие не посылали на задания летчика Караваева, моего ведомого. Командир полка согласился с моей просьбой. Но то ли забыл передать указание командиру эскадрильи, то ли сам Караваев настоял, но, как бы там ни было, он вылетел на задание как раз перед самым моим возвращением.

С этого задания он не вернулся. После успешно проведенного воздушного боя возле Федоровки он был атакован внезапно выскочившей из-за облачности парой „мессершмиттов“. Как правило, немцы стремились нанести удар на максимальной скорости с первой атаки, после чего уходили с поля боя.

Валентин Караваев — первый мой ведомый. Когда началась война, он был еще учеником — учился в одной из школ Москвы. Потом был курсантом Ейского авиаучилища. Когда их группа прибыла к нам на Кубань, я выбрал его себе ведомым — очень понравился он мне своей скромностью. Казалось, в нем я видел многое, что было присуще мне на первых порах пребывания на фронте. В нем удивительно гармонично сочетались скромность, внимательность и послушность. Был он по натуре жизнерадостным, умел в свободное время задушевными беседами увлекать других. Любил по-настоящему поэзию и не раз удивлял нас тем, что наизусть читал большие отрывки из Пушкина, Лермонтова и Маяковского, всегда кстати пользовался крылатыми выражениями из их произведений для характеристики какой-то ситуации или кого-то из летчиков…

В полетах я его старался оберегать от неизбежных ошибок, присущих новичкам: приучал к внимательности, точности выполнения команд, правильности построения маневра, предостерегал от излишнего азарта в бою. Был к нему очень требователен, не прощал самых незначительных оплошностей.

И вот теперь, потеряв его, не мог сдержать слез. Казалось, что я потерял самого дорогого и родного мне человека. Хотелось немедленно идти в бой, отомстить за его смерть.

Командир дивизии Дзусов, видя такое мое настроение, не скрывая, приказал командиру полка:

— В бой Бабака пока не пускать! Пусть уляжется боль. Бить немцев надо рассудком, а не нахлынувшими чувствами. Не то самому можно погибнуть…

Когда взволнованный и со слезами на глазах я жестко попрекал летчиков за то, что они не уберегли Караваева, ко мне подошел его друг по училищу Григорий Дольников. Выразив свое соболезнование, он сказал:

— А Валентин все думал, что ты к нему слишком уж придирчив. Иногда даже высказывал мысль, что ты, Ильич, им как летчиком недоволен. Правда, другие со стороны ему говорили: „Наоборот, тобой он очень дорожит и беспокоится о твоем благополучии. Запомни: с Бабаком будешь летать — не погибнешь!“ Ты и в самом деле слишком уж строгим был с ним. Эх, знал бы он твою душу…

Мне от этих слов еще больнее стало. Ведь я его не только ценил как летчика, а любил как родного брата. Радовался и его удивительной сообразительности в бою. Только, бывало, задумаю передать команду, а он уже ее выполняет, словно прочитал мои мысли…

Позже, обучая боевому мастерству других учеников, я старался быть более человечным, добрым, не скупился на теплые слова и душевное отношение…

Потом были еще потери. Причина их — все те же коварные действия немецких „охотников“. Тогда Дзусов решил проучить их, расправиться с ними.

— Немецкие „охотники“ — очень опытные летчики, но, будучи не в силах противодействовать нашей авиации, они и дальше будут стремиться наносить нам отдельные удары, используя внезапность. Надо подстроить им ловушку, из которой они бы уже не выбрались.

Для выполнения замысла командира в воздух была поднята группа наших истребителей из двух полков — нашего, сотого, и соседнего, шестнадцатого. Боевой порядок был очень разомкнут с таким расчетом, чтобы каждая пара находилась лишь в видимости соседней. Все пары эшелонировались по высоте, начиная с 800 метров и до 8–9 тысяч метров.

Во время полета в безоблачном небе стояла сильная дымка, из-за чего практическая видимость ограничивалась дальностью в четыре — шесть километров. Тактический замысел, разработанный на земле, „сработал“ удачно.

Немцы появились на высоте около четырех тысяч метров. Заметив пару наших самолетов, ринулись на нее в атаку с высоты. Но находившаяся выше пара Бориса Глинки, в свою очередь, атаковала их. Что ни предпринимали немцы — пробовали свечой взмывать вверх, бросаться в стороны или же уходить пикированием вниз к земле, — их везде встречали наши эшелонированные пары. Кончился бой тем, что оба немецких „охотника“ были расстреляны в воздухе, их самолеты врезались в землю недалеко один от другого, два костра пылали на земле.

Подобным образом расправились наши летчики еще с несколькими парами других „охотников“, отучив их от коварных приемов».

Летчик-истребитель Василий Степанович Сапьян:

«Мы перелетели на площадку Октябрьское, чтобы быть ближе к нашим наступающим войскам и иметь больше времени для боевой работы.

К тому времени все попытки противника закрыть горловину прорыва у Саур-Могилы были отбиты. Наши войска подошли к железнодорожной линии Успенская — Амвросиевка, освободив эти населенные пункты. Район нашей деятельности расширялся. Мы заходили глубоко в тыл немецких войск (на запад и на юг) и на подходах встречали вражескую авиацию.

27 августа группой из шести самолетов мы вылетели для прикрытия наших войск. Придя в обусловленный район и не увидев воздушного противника, мы пошли на запад. Километрах в 40 от линии соприкосновения войск встретили группу Ю-87, направлявшуюся к фронту. Внезапными атаками мы сбили три бомбардировщика и вынудили остальных сбросить бомбы и повернуть назад.

После разгрома группы мы возвращались к переднему краю довольными: задание выполнили отлично. Поднялись до высоты 3000 м и были в двух-трех километрах от железнодорожной линии Ростов — Сталино, по которой проходил передний край.

Я следовал выше группы и южнее. Слева от меня шел Дольников. Вдруг — след трассы и звуки разрывов пушечных снарядов впереди самолета. Делаю рывок вправо и бросаю взгляд вверх — там отваливал немецкий истребитель!

А мой самолет горит. Внизу — занятая немцами территория. Повернул в направлении железной дороги. Пламя уже лижет стекла кабины. Надо прыгать! А ведь прыгать страшно. Но в кабине дальше находиться нельзя. Сбрасываю правую дверцу. Языки пламени затягиваются в кабину. Раскрыв привязные ремни, вываливаюсь на плоскость. Огнем обдает руки и лицо, волосы на голове — не отсоединенные в кабине наушники стянули с головы летный шлем.

Покинув самолет, попал в необычную тишину. И сразу вспомнил о необходимости дальнейших действий — раскрытии парашюта. Вспомнились рассказы о том, что в горячке боя и момента летчик не находит кольца вытяжного парашюта или что он отрывает кольцо вместе с карманчиком, и другие случаи. Взглянул спокойно на грудь слева — на плечевых ремнях парашюта на своем месте карманчик и в нем красное кольцо. Правая рука потянулась к нему. Но — нет! Еще рано! Может догнать падающий и вращающийся самолет.

Прошло несколько секунд и — рывок за кольцо! Над головой раздается шелест раскрывающегося спасительного шелка. Взгляд вниз — до железной дороги еще больше километра. Что делать? Надо применить скольжение в направлении наших позиций. Потянул за левую лямку. Парашютный купол прогнулся и заскользил влево. Но железная дорога приближается медленно. Тяну лямку больше, надеваю ее на левое колено. Полотнище купола почти сложилось. Высота катастрофически уменьшается. Но и железная дорога все ближе и ближе. Вот уже и деревья лесополосы, земляная насыпь, вторая лесополоса. Уже наши внизу!

Отпускаю лямку — и почти сразу же удар о землю: увлекшись скольжением, я не контролировал высоту, и получилось, что в момент полного натяжения купола мои ноги почти без надлежащей подготовки встретили землю. Жесткий удар передался на позвоночник с болью, а когда парашют потянул меня назад и я упал навзничь, при этом еще добавилась боль в нижней части позвоночника.

Ко мне подбежали солдаты-минометчики, на чьи позиции я приземлился.

И только теперь пришло какое-то осмысленное понимание случившегося и ощутил радость спасения от беды. Сердце и душа откликнулись теплым чувством огромной благодарности моей подруге Марии Васильевне за ее внимательность и аккуратность: ведь спасительный купол моего парашюта укладывали ее руки. И сработал он отлично!

К слову сказать, это был мой первый в жизни прыжок с парашютом (и как вышло в дальнейшем — и последний!). Нет, конечно, я ранее хорошо изучил теорию прыжка, правила пользования парашютом. Еще в 1939 году при обучении в Кременчугском аэроклубе узнал все о парашюте, даже укладывал его сам. Но прыгать с ним не пришлось. В 1941-м во время обучения в Армавирской военной школе пилотов мы тоже хорошо изучили парашют и теорию прыжка. А вот тренировочные прыжки не успели выполнить — после начала войны были досрочно выпущены из школы.