Читаем без скачивания Внутри, вовне - Герман Вук

Тем не менее маме нравится обедать в кошерных китайских ресторанах — их можно найти в Израиле, а также в Нью-Йорке; она подзывает официанта и подробно обсуждает с ним все меню, с начала до конца, пытаясь обнаружить блюдо без соды. Перекрестный допрос официанта, с тщательным анализом всех блюд, может занять добрые полчаса; за это время мама выпивает пару стаканчиков джина с апельсиновым соком — любимого ее напитка. Мама наслаждается этой процедурой, которая прежде всего дает ей оправдание для того, чтобы потягивать свой джин с соком, ну и, конечно, она упивается долгим допросом официанта.

Однако на этот раз я не мог доставить ей это удовольствие. Она выглядела бледной и осунувшейся, и это меня пугало. Мы с Сандрой запихнули ее в такси — вместе с креслом на колесиках и с пуэрториканкой — и понеслись в больницу «Гадаса», которая находится на окраине Иерусалима. Когда мама поняла, что мы едем не в Тель-Авив, она пришла в ярость и устроила скандал — но совсем не такой бурный, какие она устраивала во времена оны; вскоре она успокоилась и взяла мою руку в свои сморщенные ладони, а тем временем такси начало подъем на холмы Святого Города.

Мне далеко не сразу удалось разыскать ее лечащего врача. Когда я ему представился, он посмотрел на меня взором затравленного волка. Он выглядел молодо, но казался очень усталым: черноволосый маленький человеке пышной курчавой шевелюрой, в мятом зеленом халате, с мятым зеленым лицом, на шее у него болтался стетоскоп, а на лбу красовался рефлектор. Он был явно с недосыпу. Когда я начал ему пенять, зачем он отпустил маму в аэропорт, он спросил меня:

— Где ваша мать сейчас, мистер Гудкинд?

— Внизу, в такси.

— Чего ей хочется?

— Поехать в китайский ресторан.

— Пусть едет.

— Что вы, доктор! Она же выглядит так, что краше в гроб кладут.

— Вы бы видели ее неделю назад! Ваша мать — это чудо природы, мистер Гудкинд. Я был уверен, что она больше двух дней не протянет, потому мы и послали вам телеграмму. Но когда мы ей сказали, что вы летите сюда, ее кровяное давление опустилось до нормального, пульс стабилизировался, и она стала есть как лошадь, только жаловалась, что все блюда будто бы сделаны на соде. Но она ела все, что ей давали. А на следующее утро она уже стала гулять по коридорам.

— Ну, в китайский ресторан я ее все равно не повезу, — сказал я. — Это чистое безумие.

— Дело ваше. — Доктор пожал плечами. — Только не оставляйте ее здесь. У нас и так переполнено. Знаете, она оставила за собой номер в гостинице, она не хотела в больницу. Она трудная пациентка, из-за нее все тут нервничают. Она все время жалуется, что еда пересолена — глупости, конечно! — и она требует, чтобы к ней вызвали администратора, утверждая, что она — одна из основателей этой больницы. Это, кстати, не так, я проверил. Она состоит в попечительском совете. Основатели жертвуют больнице по четверти миллиона в год, попечители — по тысяче. Я сказал ей об этом, и она ответила: «Попечитель, основатель — какая разница? Все равно еда у вас пересолена!». Она, правда, однажды собрала много денег на покупку электронного микроскопа, который нам был очень нужен, и мы ей за это благодарны, но, правда, она очень трудная пациентка.

Так что теперь она снова в своем номере в отеле «Царь Давид» — с балконом, откуда открывается вид на Старый Город. Чувствует она себя вполне сносно и собирается остаться здесь до Йом-Кипура. Раз уж она здесь, она решила ни за что не улетать из Израиля до Дней Трепета.

И наконец-то разъяснилась загадка прилета сюда Сандры. Я-то думал, что она, по женскому обычаю, гоняется за Эйбом Герцем, но не хочет в этом признаться. Но, похоже, дело не в этом; а если все-таки в этом, то, значит, она разработала новую технику уверток. Сегодня я беседовал с Эйбом по телефону — я позвонил ему в контору, в Тель-Авив, — и он явно не знал, что Сандра в Израиле. Мне казалось, что бурные ссоры в Вашингтоне уничтожили в них последние искры взаимной симпатии, но он явно удручен тем, что она ему не пишет.

Эйб Герц лет на семь старше моей дочери, и когда он не в военной форме, со всеми своими наградами, он уже не слишком импозантен. У него залысины и начинает выявляться брюшко: наверно, это от израильской пиши, в которой так много крахмала. На своего тощего отца он похож куда меньше, чем раньше. Но он — крепыш и спортсмен, занимается подводным плаванием в Красном море, попробовал даже водные лыжи и так часто уходит на нелегкие военные сборы, что от этого страдает его юридическая практика. В Израиле ежегодные военные сборы — это всеобщая повинность, но я подозреваю, что военная профессия Эйба связана с какими-то секретными делами, требующими от него куда больше усилий, чем от прочих резервистов. Но я его об этом никогда не спрашивал, а он мне не исповедовался.

Оказалось, что мысль поехать в Израиль появилась у Сандры все-таки благодаря Эйбу. Во время одной из вашингтонских ссор, когда она выкладывала ему свои левацкие взгляды на Израиль, он ее огорошил, сообщив, что его дядя — отставной генерал израильской авиации — придерживается примерно таких же взглядов и живет в кибуце, где почти все так думают. Сандра, с присущей ей вежливостью, ответила, что она этому ни на грош не верит. Тем не менее она кое-кого поспрошала и решила использовать мой полет в Израиль, чтобы на дармовщинку тоже здесь побывать и своими глазами поглядеть на этих сионистов, которые борцы за мир и против империализма. Я это узнал на прошлой неделе, когда мы пришли снимать номер в гостинице. Сандра вдруг сказала:

— Мне номер не снимай, я еду в Сдэ-Шалом.

— А что это за Сдэ-Шалом? Где это?

— Кибуц к юго-западу от Иерусалима. — Увидев, как я изумлен, она добавила: — Дай мне мой обратный билет, ладно?

— Разве ты не полетишь вместе со мной?

— Не знаю; может быть, я улечу раньше. Я не хочу оставаться тут дольше чем необходимо.

— А как ты доберешься до Сдэ-Шалома?

— Не беспокойся.

— Ты же не знаешь ни слова на иврите.

— Не пропаду.

— Может, перед этим хоть пообедаем?

— Ладно.

Мы съели кошерный обед из шести блюд, выпили при этом много израильского красного вина, и она оттаяла. Ей нравятся благородные пропорции ресторана в «Царе Давиде» и его убранство в ближневосточном стиле, оставшееся еще от времен британского мандата.

— Империализм, конечно, аморален, — сказала она, — но все-таки жаль, что с ним покончено.

Затем она рассказала мне о цели своей поездки; это, оказывается, еще один шаг к получению магистерской степени по политическим наукам в университете имени Джонса Гоп-кинса. Она записалась туда на осенний семестр и уже выбрала себе тему: «Израильское движение в защиту мира: прогрессивные тенденции в государстве с зародышами фашизма».

Оказывается, предприимчивая молодая ратоборка через голову Эйба Герца написала письмо прямо в Сдэ-Шалом его дяде — генералу Моше Леву. Моше Лев ответил ей, что она будет желанной гостьей в любое время. Она положила в свою туристскую сумку несколько книг и статей о движении в защиту мира, и у нее уже голова полна интереснейших идей по этому вопросу. Поездка в Сдэ-Шалом — это для нее как бы практическое занятие на местности. Но вот чего моя дорогая крошка не знает — и не может знать, — это почему генерал Моше Лев написал ей такое дружеское письмо. Кроме самого генерала это знают во всем мире только два человека: моя сестра Ли и я. В интересах истины и искусства, я слегка приоткрою завесу над некоторыми греховными тайнами нашей семьи.

Здесь, в Израиле, живет довольно большая ветвь семьи Герцев. Слово «герц» на идише значит «сердце», а на иврите «сердце» будет «лев», и потому с давних пор, еще когда Израиль был Палестиной, здешние Герцы носят фамилию Лев. Двоюродный брат Марка Герца, Моше Лев, был одним из основателей израильских военно-воздушных сил, и он тот самый человек, в которого без памяти влюбилась моя сестра Ли, когда давным-давно, в тридцатых годах, она приезжала в Палестину. В колледже мы с Марком очень дружили, и Марк как-то упомянул, что у него есть родственники в Иерусалиме. Он-то и дал мне адрес своего кузена. Моше Лев был прочно женатым человеком, у него было трое детей, но, знаете, эти израильтяне — те, которые не религиозные, — это народ довольно свободных нравов. Короче, Ли вернулась из Палестины вся взъерошенная, с сияющими глазами и по секрету намекнула мне, что дело у нее пахнет разводом. В конце концов ничего не случилось. Ли счастливо осела со своим доктором в Портчестере и только стала с тех пор вдвое больше курить, чем раньше. Ли редко упоминает об Израиле, но когда она это делает, у нее по сей день появляется тремоло в голосе.

Кстати, Моше Лев и Марк Герц были названы в честь их общего деда, который умер в России. В Америке Моше, естественно, превратился в Марка. У израильтян же нет внешних имен. Если уж на то пошло, у них в обычае брать себе даже внутренние фамилии, так что вместо Герца появился Лев. Когда я звонил Эйбу в контору, я случайно услышал, что его секретарша называет его Ромми — это, видимо, сокращенное от Авраама, как Эйб — от английского Эйбрехем. Как случилось, что Эйбу не дали внешнего имени — Алан или Артур, — я не знаю. Нужно как-нибудь спросить об этом его отца.