Читаем без скачивания Психология. Психотехника. Психагогика - Андрей Пузырей

Да, быть может, сказал бы читатель, скорее всего так оно и есть, так и должно быть у человека, который, как Федя, не понял того, что с ним происходит, не понял своей болезни. Как жаль, что все это произошло тогда, когда Зощенко еще не мог догадаться, что происходит с его знакомым, не мог сказать ему об этом и тем самым исцелить его. Не мог сделать того, что делал не раз впоследствии (что мы находим в «Неожиданном финале», «Истории молодой женщины» и в других историях), когда он до конца понял – до конца? понял? – свою собственную историю и исцелил себя самого – исцелил?

Можно было бы думать – и именно к такому представлению ведет нас сам Зощенко, – что уж в этих-то случаях (но особенно – в его собственном) исцеление действительно состоялось, что тут мы вправе употреблять слова «излечение», «здоровье» без каких бы то ни было оговорок. «Разум побеждает болезнь!» – эти слова всем пафосом повести хочет начертать Зощенко как итог своего поиска, как вывод из опыта самопознания, подтвержденного анализом многих других случаев.

Как бы хотелось поверить в эти воодушевляющие слова, в эту «похвалу и оправдание разума», поверить в то, что наконец-то – в границах столь хорошо понятного и доступного каждому человеку образа психотерапии, предполагающего у человека лишь добрую волю, готовность к подобному опыту самопознания, настойчивость и мужество в движении по этому пути, – что здесь-то, наконец, и найден ключ к исцелению человека, к исцелению его души, а тем самым – во многих случаях – и к исцелению тела, коль скоро, как мы видели, даже очень серьезная и неизлечимая иными средствами соматическая болезнь вдруг, как по мановению волшебной палочки, отступает и оставляет больного. К сожалению, мы покривили бы душой, если бы остановили свой разбор повести Зощенко на этом месте, как бы нам ни хотелось, подобно ее автору, закончить разговор с читателем на высокой и оптимистической ноте. В конце концов, нам, пожалуй, и удастся сделать это, только оптимизм наш окажется связанным не с темой разума (в том смысле, как он понимается Зощенко), но с другой, не менее высокой темой. Но чтобы достичь этого, необходимо сделать еще несколько шагов, даже всего, быть может, только один, но решительный шаг. Иначе мы не смогли бы с чистой совестью расстаться с автором, подобно тому, как он расстается со своими героями, доходя в каждом случае до самого конца в попытке понять их истории, отыскать действительные условия исцеления.

Действительно ли тот путь самопознания, который предлагает психоанализ – во всяком случае психоанализ в той его классической фрейдовской версии, в которой он и реализуется в повести Зощенко, – действительно ли он дает, способен дать действительное и полное исцеление человека – и душевное и телесное – даже в том случае, когда он проводится удачно и доводится до «самого конца», до самых «исходных», лежащих, как правило, в далеком прошлом пациента, чаще всего в детстве, точек психогенеза его страданий? Хотя уже и это требует не только мастерства, но и времени (психоанализ, как правило, очень длительная и требующая всего человека, всех его душевных сил работа) и, наконец, просто удачи, ибо психоанализ – это работа не рутинная, а творческая, как со стороны терапевта, так и особенно – пациента.

Казалось бы, разве не происходит исцеления в описанных Зощенко историях, в его собственном случае? На этот вопрос необходимо дать вполне определенный отрицательный ответ. Как показывают материалы биографии писателя, в частности представленные в архивных публикациях последних лет [132] , самоанализ Зощенко, выполненный им в 20-е годы и представленный в повести «Перед восходом солнца», не дал ему полного исцеления. Ни полного, ни окончательного. Болезнь возвращалась. В особенно тяжелой форме – в последние годы его жизни [133] .

Но дело даже не в этом. Допустим, что случаи полного исцеления в результате психоанализа встречаются. Хотя повторим еще раз: трудно указать во всей огромной психоаналитической литературе до конца убедительные и безусловные примеры подобного рода удачных исходов. Даже самые выдающиеся образцы психоаналитической работы – в частности, знаменитые случаи из практики самого Фрейда, – как оказывается, не способны служить примерами полного излечения.

Да что – Зощенко! Что случаи пациентов Фрейда! Даже сам основатель психоанализа, который, как известно, всю жизнь вел интенсивный и серьезный самоанализ, который был – по оценке некоторых крупнейших представителей психоаналитического движения – главным делом жизни Фрейда, а для истории психоанализа (и чем дальше, тем больше) – делом не менее важным, чем разработанная им техника и теория психоанализа, – даже и сам Фрейд так и не смог достичь с помощью психоанализа своего собственного – полного – освобождения и исцеления! В одной из работ, появившихся к тридцатилетию со дня смерти Фрейда в 1969 году, была предпринята попытка показать, что самый день смерти (!) Фрейда неслучаен, причем – именно с точки зрения теории самого Фрейда: он глубоко мотивирован одной фундаментальной, но так до конца и не разрешенной психологической проблемой самого Фрейда, проблемой, кстати, неоднократно обсуждавшейся им в его работах по отношению к другим людям. (См., например, замечательный фрейдовский очерк: «Об одном воспоминании раннего детства Гете».)

Но дело, повторим, даже не в этом. Пусть бы даже случаи полного психоаналитического исцеления были возможны, встречались. Как, однако, понять то, что в одних случаях излечение достигается, а в других, казалось бы, не менее удачных и с точки зрения психоанализа безупречных – нет? Чем обусловлены эти различия в результатах? Можно ли их представить в терминах самой психоаналитической теории, или же, для того чтобы сделать это, надо выйти за границы собственно психоанализа и перейти к рассуждению в совершенно иных понятиях? Но – каких?

Как это ни парадоксально, необходимо признать, что внутри самого психоанализа нет оснований для различения удачных и неудачных случаев! Мы имеем в виду, конечно, не неудачи в результате грубых и очевидных ошибок в работе психотерапевта, но безупречные с точки зрения самого психоанализа случаи. У всякого, пытающегося отдать себе отчет в своей работе и честно мыслящего психоаналитика поэтому не может не возникать чувства глубокой профессиональной неудовлетворенности. Неудовлетворенности, в чем-то подобной той, что, по признанию Фрейда, возникла у него в связи с суггестивными методами работы, неудовлетворенности, которая, как говорит сам Фрейд, и явилась одним из главных импульсов к поиску нового – психоаналитического – метода терапии, метода, который позволял бы терапевту работать, по возможности, с живым пониманием своей работы, ее хода, ее «механизмов», и в частности – с пониманием того, почему в одних случаях терапия дает поразительные результаты, а в других, казалось бы сходных случаях, оказывается абсолютно неэффективной.

Складывается впечатление, что что-то очень важное – быть может, даже – главное из того, что определяет исход всей работы, ее терапевтическую эффективность, и вместе с тем – то, что могло бы быть основанием для удовлетворительного понимания терапевтом своей работы, – не учитывается традиционным психоанализом, лежит за его границами.

По отношению к действительному целому терапевтической работы, внутри которого только и можно было бы предполагать возможность подлинного исцеления, классический психоанализ (и чем более последовательный и безупречный, тем – в большей мере!) является принципиально неполной, нецельной («врач – да ис-целися сам!») терапией.

Психоанализ или вовсе не хочет видеть и иметь дело с духовно-личностным измерением человеческого существования, или же если и принимает его во внимание, то пытается редуцировать это измерение к собственно психическому, «душевному». Он не только настаивает на автономии сферы психического по отношению к духовному, но и пытается показать несамостоятельность, «производность» духовно-личностного по отношению к психическому. В этом смысле классический психоанализ является радикальной формой психологизма, психологистического редукционизма.

Еще при жизни Фрейда, и во многом внутри самого психоаналитического движения, хотя и в оппозиции фрейдовской версии психоанализа, начала складываться альтернативная концепция психотерапии, которая ставила во главу угла именно духовно-личностное измерение в человеке и задачу высвобождения «духовного человека» в человеке.

Психотерапия, ориентированная на духовного человека, «человека пути», не только имеет дело с другим человеком, у которого «всё другое» по сравнению с «беспутным» (именно последнего имеет в виду традиционная психотерапия, и в частности – психоанализ) – другая, как мы видели, болезнь и другое здоровье, но также, как можно было бы показать, другие сновидения и другие эмоции, другая память и другая воля, – психотерапия, ориентированная на «человека пути», это также и другая психотерапия.