Читаем без скачивания Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу - Альфред Дёблин

В ознаменование похода за реставрацию королевской власти комедиант сочинил пьесу «Король Лир», правда, не совсем в том виде, в каком она дошла до нас. Для целей Шекспира совершенно не подходил реальный король (к сожалению, он его слишком хорошо знал), человек сравнительно молодой. Вильям представил себе короля — отца нескольких коварных дочерей — в образе старца с развевающейся белой бородой, в виде благородного главы семейства, который долгие годы мирно царствовал и отрекся от престола в пользу детей, а потом, после того как наследники его окончательно обобрали, превратился в беспомощного нищего, обреченного на жизнь бродяги.

Пьеса начинается с грандиозной по благородству семейной сцены — с раздела королевства. Фантазия у Шекспира здесь поразительна — да ей и полагалось быть сильной, можно даже сказать, насильственной, ибо она пересоздавала все по своему произволу, ставила истину с ног на голову. Пьеса эта как нельзя лучше подтверждает колдовские чары фантазии, ее способность все изменять, преображать, подсовывать на место прочной реальности, вполне, казалось бы, надежной и все же ненадежной, мнимую реальность.

Джонсон — Шекспир изобразил все, как ему заблагорассудилось. Самой потрясающей стала сцена светопреставления в степи — нетрудно представить себе, что было бы в этих условиях с нашим настоящим королем Лиром, не терпевшим никаких превратностей судьбы. Трогательной сцены с Корделией в пропагандистском сочинении, конечно, еще не было.

А теперь доведем до конца нашу историю: что бы ни делали герцоги, они из-за неуклюжести и из-за ослепления только вредили себе. Они, можно сказать, поддерживали Лиру стремя. В стране вспыхивали малые и не столь уж малые бунты; недовольные убивали сборщиков налогов, агитаторы Лира освобождали инсургентов от угрызений совести. А потом и само небо помогло Лиру, — оно не дало людям дождя, наступила ужасающая засуха, весь урожай того года погиб. Все, что ни происходило, шло на пользу претенденту на престол.

И вот Лир вернулся в свой королевский замок. Он счел необходимым привезти с собой и леди Имоджин; его доброжелатели, люди заинтересованные в новом подъеме короля, посоветовали Лиру это. Король последовал совету со смешанным чувством. Лир предвидел, что леди установит в его доме жесткий порядок, но у него не было выбора. И он надеялся на свою хитрость. Король правил королевством, однако и старый Лир был тут как тут.

Скоро он начал бунтовать против мифа, который его сжирал и порабощал, — бунтовать сперва тайно, а потом и явно. На горизонте опять появились старые дружки обоего пола, пережившие трудные времена, появились робко и втихомолку. Да и Лир в их присутствии на первых порах только робко и втихомолку негодовал на опеку, на то, что связан по рукам и ногам.

Он сидел на троне. На что он, собственно, рассчитывал? На то, что избавится от опеки и будет куролесить, как прежде? В каждой жизни есть своя линия, ничто не повторяется.

С согласия Лира фанатики привели его к власти — они же привели короля к гибели. Его убили на одной из попоек, когда стало ясно, к чему король идет.

За всем этим стояла Имоджин. Она его вела и держала. В ней зародилось истинное чувство к Лиру, она за него боролась, ради него она поступилась многим, но все было напрасно. Впрочем, смерть Лира также не принесла леди счастья. Во время беспорядков, которые начались потом, она сама погибла.

Позже некий актер и сочинитель выкопал древнюю, но еще сохранившую свою актуальность пьесу, принадлежавшую перу того пропагандиста, Вильяма Шекспира, и приспособил ее для тогдашней сцены. Этот человек, которого, допустим, звали Смит, после сам именовал себя Шекспиром: он написал еще много оригинальных пьес, также переделал много чужих.

Таким образом «Лир» дошел до наших дней — история или, если угодно, трагедия дикого вепря кельтских сказаний, которого не могло усмирить ни одно божество.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Можно Ли Усмирить Вепря?

Такова была грандиозная история о короле Лире — или о queen Лир, — которую предложил собравшимся Джеймс Маккензи, изысканный интеллигент, профессор, брат Элис; одновременно это была третья по счету повесть после повестей о трубадуре и об оруженосце и его кольце. Собственно говоря, Маккензи должен был по желанию своего племянника рассказать «Гамлета». Но это его пугало. Вначале, в перерывах между отдельными частями повествования, Эдвард напоминал дяде о его обещании, но в ответ слышал стандартную фразу: «Потом. Дай мне сперва закончить». И вот он закончил.

Хозяин дома, лорд Креншоу, был чрезвычайно доволен и даже растроган рассказом своего гостя и зятя. Он поздравил его и, к вящему удивлению некоторых присутствующих, отметил, что в этом дружеском кружке победил выдвинутый им тезис — дескать, не существует той «реальности», какую мы себе представляем, ее подменили пестрые картины, игра воображения; более того, именно эти последние и формируют окружающий мир, независимо от воли индивида. Особенно трогательным в истории Лира показалось ему то, что жертва, то есть Лир, оборонялся от чуждой ему идеи королевской власти, идеи, которой его хотели связать.

Никто не перебивал хозяина дома. Потом вдруг раздался тихий грустный голосок гувернантки:

— Неужели Лир и впрямь должен был так кончить? Неужели его судьба не могла повернуться иначе и для него не было спасения? Ведь в первом браке он вел себя вполне человечно.

Гордон Эллисон ответил:

— Кто мог его спасти? Наверное, все же женщина? Наверное, леди? Она этим и занималась. Однако сам он не захотел ей помочь. — Он раскатисто захохотал.

Гордон:

— Вот именно, он был таким, каким был.

Джеймс Маккензи, рассказчик, подтвердил:

— Усмирить его не представлялось возможным.

Эдвард:

— Правильно ли я понял… Лир с детства, с рождения, вернее, по крови был вепрем. Но это значит, что он ни в чем не повинен.

Джеймс:

— Он нес ответственность. И не мог от нее уклониться.

Эдвард:

— Несмотря на то что с рождения, от природы, был таков?

Джеймс:

— Он злоупотребил своей властью. Дал себе волю. Считал, что может дать себе волю. А потом это обернулось против него.

— Справедливо? Это было необходимо?

Джеймс:

— Я думаю, да.

Услышав это, Эдвард устремил пристальный взгляд на лорда Креншоу, на Гордона Эллисона, своего отца. Затаив дыхание, тот следил за разговором сына с Джеймсом. Когда Эдвард поглядел на отца, Гордон Эллисон быстро отвернулся. Но на какую-то долю секунды, на мгновение, их взгляды встретились. Они мерили взглядами друг друга.

Эдвард:

— Поднявший меч от меча и погибнет.

Гордон Эллисон:

— Ну и ну, кого я принял в свой дом.

Лицо Гордона дергалось. Внутри у него все клокотало. Волна ярости захлестнула его мозг.

Сидя рядом с Эдвардом, Элис наблюдала и за сыном и за мужем.

Гордон поднялся и вышел из комнаты.

Природа идет своим путем, иногда диковинным. В душе Эдварда запечатлелась загадочная картина ужаса, к которой сознание не имело доступа. Этим объяснялись его вопросы, его домогательства. Он сам не знал, что должен спрашивать, почему должен спрашивать; могло случиться, что он вступил на ложную стезю, но что-то внутри Эдварда неодолимо толкало его вперед, в неведомое.

Подспудно и грозно картина эта действовала с того самого времени, как проникла в Эдварда. Бомба расшатала его душу, высвободившаяся энергия ужаса распространялась теперь, управляла его мускулами — Эдварда сотрясала дрожь. И эта дрожь была не единственным проявлением смятения.

В ту пору Эдварда часто тошнило. Его рвало, он потерял аппетит. К нему приглашали врача из клиники. Доктор Кинг, как и раньше, вызывал его на разговоры:

— В чем причина, Эдвард? Вы ведь знаете! Что за этим кроется?

Эдвард сказал, что дурнота накатывается на него неожиданно. И кончается рвотой.

— Отчего вас тошнит? Что вызывает ваше отвращение? Какая ситуация? Какое-нибудь происшествие? Какое именно?

Эдвард стоял на своем: он ничего не знает. Но его слова звучали неправдоподобно. Врач стал недоверчивым. Пациент скрывал от него свои чувства.

Эдвард сделал несколько безобидных замечаний, врач заботливо следил за его рассуждениями. Но вот Эдвард свернул разговор на клинику, на сиделок, спросил, как живется его тогдашней сиделке, обслуживает ли она ту же палату, и вдруг задал вопрос:

— Почему, собственно, ко мне в палату сперва никого не пускали?

— Так всегда бывает. Это оказало бы неблагоприятное воздействие и на вас и на посетителей.

— Вы же знаете, доктор, я хочу быть откровенным.

— Вы обязательно должны быть откровенным. Ничего нельзя утаивать. Иначе вы так и не преодолеете трудности.