Читаем без скачивания Генерал террора - Аркадий Савеличев

   — Капа, бросай остатние патроны!

Она перекинула кисет, но там и оставалось-то всего на две обоймы, да и успеешь ли перезарядить?..

Патин почувствовал тот спокойный и жуткий миг, когда уже ничего не страшно... Жаль, что с винтовки Капа, для облегчения, свинтила штык, — но и будь он, что поделаешь? Он прижался спиной к непростреливаемой пока стене и направо-налево водил стволом. Даже не помнил, в какую сторону его чутьё качнуло, но успел-таки! Из-за могильных камней поддержали:

   — Так и жги, а мы отсюдова!..

Дурной крик. На голос саданул пулемёт. Патин, зная, что уже не отбиться, злым шёпотом послал Капе:

   — Бросай мне свою винтовку... пусть думают, что ты ни при чём!

Но Капа — тоже зло в ответ:

   — Не брошу... окаянный!..

Разговоры вести было некогда: Патин метался в одну-другую сторону, на тень штыка. Вот люди: как на нехристей, со штыками прут! Со зла бессильного ему удалось выхватить у какого-то недотёпы штык, чувствуя такой же и за своей спиной, но тут-то!..

...по-над самой рекой густым веничком помело от ближнего могильного креста до обнаглевшего максима...

...опять к часовне, по изножию, по каменному цоколю зацокало...

...не задевая сидящих в часовне...

...по запавшим, ткнувшимся в траву…

...с криком уж истинно генеральским:

   — Назад в часовню... я кругом обмету!..

...когда Патин обратно перелетел через порог, он уже не услышал раскатистого максима, а по стенам, захватывая вскользь и притвор часовни...

...мело вкруговую, словно не пули — жучки майские, изворотливые...

...видно, жалили немилосердно, уж не жучки, а шершни какие-нибудь, потому что ползали на коленях обезумевшие человеки с поднятыми, как рога, руками...

...ползли в часовню, единственное безопасное место, и Патин…

...не посмел щёлкать затвором, а кричал им:

   — Тряпку давайте какую-нибудь белую, олухи царя небесного... солдатики сраные!..

Не совсем, видно, олухи, потому что кто-то скинул гимнастёрку, потом и рубашку — на штык, уже было брошенный опасливо!.. Навстречу всё ещё метущей метёлочке Патин сам уже кликнул:

   — Кончай, кончай. Генерал!

Крик ли услышал, рубаху ли белую увидал, передышку ли для дозарядки делал, но стихло. Пользуясь этой тишиной, Патин через ползущие гимнастёрки выпрыгнул наружу, уже не сгибаясь. Савинков шёл навстречу с пулемётом на изготовку:

   — Ну как, поручик?

   — Сами видите, — не посмел Патин панибратски тыкать, указывая ещё настороженной винтовкой на десяток поникших голов; на них не было сейчас ни единого краснозвёздного шлема, да и вообще ничего не было, кроме расплывшихся, удивлённых рож. Одна, которая посмелее, высказалась:

   — Так вас всего трое, считая бабу?!

Патин круто обернулся на голос, а Савинков, замедлив шаг, вновь ощерился пулемётом.

   — Да я ничего... да мы вроде как своих узнали?.. — нашёлся этот, видно, не из трусливых. — У Корнилова вас встречал! Комисса-ар?..

   — Комиссар, да не ваш, — опустил Савинков пулемёт.

С колен было поднялся и распростёр руки, как бы собираясь обниматься, немолодой усатый солдат, которого и красноармейцем-то называть не хотелось: ясно, что и раньше побегал по окопам.

Но Патин, не в пример Савинкову, не опуская винтовку, предостерёг:

   — Слишком ты быстр, хоть и постарше меня.

   — Какое старшинство. Унтер, окопная вошь...

На эти слова, отряхиваясь, поднялась Капа, вцепившаяся в свою винтовочку.

   — Ундер? Так должен знать и моего Ванюшу несчастного?..

Тот ничего не понимал, крутил головой, и уж Патину пришлось объяснять:

   — Её унтера не на румынском и не на германском фронте кокнули — вот здесь, в этой деревне... В этой, суки вы питерские!

Как на призыв, Капа щёлкнула затвором и спустила курок... Щелчок и был только, пустой, запоздалый. Патронов-то уже не оставалось! Побледнев, этот, единственный из всех стоящий в полный рост, вдруг другим, извиняющимся тоном попросил:

   — Прости меня, женщина. Иваном зовут... Иван — болван несчастный!

   — Ванюша? Все ундеры — Ванюши? — только и уразумела Капа, бросая под ноги винтовку и уж без всяких лишних слов обнимая человека, в которого всего несколько минут назад стреляла, могла и убить, останься хоть один патрон в магазине...

Получалось что-то несуразное и дикое. На кладбище ещё вой продолжался, выходили из кустов с дробовиками мужики, Савинков сидел теперь на заброшенном могильном камне и как ни в чём не бывало курил сигару, Патин всё ещё размахивал по сторонам своей винтовочкой, а Капа, как дурочка, обнимала немолодого усатого и явно смущённого продотрядовца, который не хуже других стрелял по мужикам, из-за которого и вой на кладбище, может, не кончался... Всё могло быть.

Отходя от недавнего озверения, Патин увидел в живых Тишуню, увидел его кума, мельника, ещё нескольких знакомых мужиков и сказал первое и необходимое:

   — Соберите оружие.

Винтовки стащили в кучу, насчитав двадцать три штуки, а потом и пулемёт к ногам Савинкова подкатили. Как награду. Мужики-то мужики, а понимали, что этот-то, с рогастеньким пулемётом и спас их всех.

   — Что с ними делать? — отбрасывая и наполовину не докуренную сигару, спросил Савинков. — Расстрелять?

Пленные, и всего-то остатним десятком, под одну масть и побледнели. Только и выделялся своим неизгладимым военным взглядом Иван усатый. Он-то и решил дело:

   — Стрелять!.. А что вам остаётся? Нет у вас ни тюрьмы, ни Чека. Стреляйте, мужики, но... — он обвёл взглядом своих сидящих на земле продотрядовцев. — Тогда меня первого. Комиссар убит, а я командир — с кого же и спрос.

Его простой тон поднял на ноги Савинкова.

   — В безоружных солдат я никогда не стрелял. Говоришь, у Корнилова видел? Может быть, всё может быть... Но в самом-то деле — что же делать?

От мужиков вперёд выступил Тишуня:

   — А вот что. Первое: похоронить мёртвых, ихних и наших, тоже двоих, царство им небесное, Парфёну да Николаю... Второе: крепко запереть в амбаре весь оружейный инвентарь, потому как он денег стоит, на первое время и сторожу поставить, чтоб зря не стреляло. А третье — сообча выпить... покрепче, и за поминки, и за победу, как я понимаю. Дальше всякий сам решает. Мы же не будем добивать этих несчастненьких.

Так ясно высказался тихий Тишуня, что нечего было к добавить. Но всё-таки взводный, Иван усатый, низко поклонясь, добавил:

   — Спаси вас Бог, мужики. Я-то псковской, из деревни Избяны...

   — Тоже Избишино?

   — Как у нас?..

Мужикам было удивительно слышать такую новость.

   — Да мы не знали названия деревни. Нам приказ был по карте: ткнули пальцем — вот здесь раздавить контру!..

Савинков вытащил из внутреннего кармана новую сигару и, помахивая ею, остановил дальнейшие суесловия:

   — Приступаем к первому пункту нашего соглашения... чтоб поскорее перейти к третьему! И-и... чтоб без всяких фокусов, — наказал он взводному, поднимавшему с травы своих воспрянувших продотрядовцев.

Тот согласно кивнул головой.

Ах, что за вечеря была!..

Савинков давно отвык от простых человеческих посиделок. Да, собственно, и не знал их: то Парижи, то Петербург, то великосветские салоны, то конспиративный бедлам. Конечно, и он поминал боевых друзей, и немало, но ведь под шампанское, под хрустальные бокалы. Здесь ни того ни другого не было. Да и к чему хрусталь? Тут же на теплом и ввечеру июньском кладбище расставляли столы, кто какой притащил. Повыше, пониже — камушки, пулемётами ощипанные с часовни, приносили и под ножки подсовывали, равняли. Скатерти отыскали, иные и свадебные, каёмчатые. Словно жалеть было уже нечего. На пристань нарочного сгоняли, вина в складчину привезли, да и самогонки кой у кого оказалось, у Тишуни так и предостаточно: говорил, на всякий революционный случай... Началось не с песен — с поминального плача; его по праву многодетной теперь вдовы завела Парфениха, баба ещё хоть куда. Бывало, похвалялась своим рыбарём Парфёном: уж дюжину-то, это точно, наласкаем! Слишком рано похвалялась... Теперь вот в изнеможенье припала к плечу этого пулемётчика, Савинкова; еле притащили за стол, ни мертву ни живу. Пленники глаз не могли поднять — ведь они же и убивцы; свои тоже не знали, что делать. Сироты — мал мала меньше — от свежей могилы к столам беспрестанно набегали, хватали что ни попадя.

Деревенская атаманша Капа тоже чудной стала: всё про «ундера» да про «ундера». Даже Савинков приглядывался: что за дурь такая? Он знал про увлечение поручика Патина. Да и не очередная любовь, и не дурная бабья кровь — просто сумасшествие. Взводный Иван как мог отбивался, но Капа раз за разом наскакивала на него и при всех целовала с жутковатым криком: «У-ундер!..» Может, и зацеловала бы и стыдобушку, не заведи Парфениха, откуда что и взялось, упокойный и успокаивающий плач: