Читаем без скачивания Том 6. У нас это невозможно. Статьи - Синклер Льюис

— Я хотел бы поговорить с мистером Эйли, мистером Бэйли или мистером Кэйли.

— Никого из них нет дома. Вам придется прийти еще раз.

— Что ж, тогда я подожду. Что остается делать в наше время?

— Хорошо. Входите.

Спасибо. Передайте им это письмо. (Портной предупредил его, что «все это выглядит довольно глупо, все эти пароли и прочее, но вы понимаете, если заберут кого-нибудь из Центрального Комитета…»

— Он издал свистящий странный звук и провел ножницами по горлу.) Она провела его мимо круто поднимавшейся кверху лестницы и впустила в маленькую комнату с дешевыми узорчатыми обоями и гравюрами на стенах. В комнате было несколько черных деревянных кресел-качалок с ситцевыми подушками, и Дормэс сел в одно из них. Читать было нечего, кроме сборника методистских церковных гимнов и настольного словаря. Гимны он все знал наизусть, и к тому же он всегда любил читать словари — бывало даже, что, увлекшись словарем, он задерживал очередную передовую статью. Он с удовольствием открыл словарь:

Фенил, сущ. хим. Одновалентный радикал C6H5; рассматривается как основа многочисленных бензоловых производных; например, фенил-гидроксил C6H5 ОН.

Ферекрат. сущ. хориямбический трехстопный каталектический стих, состоящий из одного спондея, одного хориямба и одного каталектического слога.

«Скажи, пожалуйста, а я и не знал. А теперь знаю», — удовлетворенно подумал Дормэс и тут заметил, что в узком дверном проеме стоит широкоплечий человек с лохматыми седыми волосами и повязкой на одном глазу и сердито на него смотрит. Дормэс узнал его по портретам. Это был Билл Эттербери, шахтер, портовый рабочий, один из старых лидеров ИРМ, боевой вождь АФТ, руководивший не одной забастовкой, просидевший пять лет в Сан-Квентине и проживший с почетом пять лет в Москве. Говорили, что он теперь стал секретарем нелегальной коммунистической партии.

— Я мистер Эйли. Чем могу служить? — спросил Билл.

Он провел Дормэса в заднюю комнату, где за столом красного дерева, покрытым пятнами и царапинами, сидели приземистый человек со светлыми кудрявыми волосами и глубокими морщинами на бледном лице и элегантно одетый стройный молодой человек.

— Здравствуйте, — сказал мистер Бэйли с русско-еврейским акцентом. О нем Дормэс ничего не знал, кроме того, что его зовут не Бэйли.

— Доброе утро, — буркнул мистер Кэйли; это был, если Дормэс не ошибался, Элфри, сын миллионера-банкира; брат его был известным исследователем, одна сестра — женой епископа, другая — графиней, а сам он раньше был преподавателем экономики в Калифорнийском университете.

Дормэс попытался объяснить этим заговорщикам с холодными и быстрыми глазами, зачем он к ним явился — Вы согласны стать членом партии, если, что весьма маловероятно, вас согласятся принять, и безоговорочно выполнять любые указания? — вкрадчиво спросил Элфри.

— Вы хотите сказать, согласен ли я убивать и красть?

— Вы начитались детективных рассказов о «красных»! Ничего подобного! То, что вам придется делать, будет потруднее, чем забавляться автоматом. Согласитесь вы забыть, что когда-то были уважаемым редактором газеты и привыкли отдавать распоряжения, и вместо этого одеться бродягой и тащиться пешком по снегу, распространять революционные брошюры, даже если вы лично будете считать их совершенно бесполезными для нашего дела?

— Э… Я… Я не знаю. Мне кажется, что как газетный работник с небольшим опытом…

— К черту! Нам совершенно ни к чему «опытные газетные работники»! Нам нужны опытные расклейщики листовок, которые любят запах клея и не любят спать. И еще нам нужны — но вы для этого, пожалуй, староваты — сумасшедшие фанатики, готовые организовывать забастовки, хорошо зная, что будут избиты и брошены за решетку.

— Нет, мне кажется, я… Послушайте. Я уверен, что Уолт Троубридж объединится с социалистами, радикальными сенаторами из левых, с фермерско-лейбористскими группами и тому подобное…

Билл Эттербери громко расхохотался. Это было похоже на страшный взрыв.

— О да, я уверен, что они объединятся, все эти грязные, трусливые, нерешительные реформистские социал-фашисты вроде Троубриджа, которые льют воду на мельницу капиталистов и стремятся к войне с Советской Россией, и при этом им не хватает ума понять, что они делают, и получить хорошую мзду за свое предательство.

— Я восхищаюсь Троубриджем! — отрезал Дормэс.

— Еще бы!

Элфри встал и сказал Дормэсу на прощание даже с некоторой сердечностью:

— Мистер Джессэп, я сам вырос и воспитался в здоровой буржуазной семье, не то что эти два головореза, и я могу оценить ваши намерения, ваши попытки, хотя они не могут этого сделать. Видимо, мы еще более неприемлемы для вас, чем вы для нас!

— Это верно, товарищ Элфри. Вы оба еще не избавились от своих буржуйских заскоков, как сказал бы ваш Хью Джонсон! — захихикал мистер Бэйли.

— Смотрите только, как бы Уолт Троубридж не прогнал Бэза Уиндрипа, пока вы тут будете спорить о заблуждениях Троцкого. До свидания! — сказал Дормэс.

Когда он спустя два дня рассказал об этом Джулиэну, тот с недоумением спросил:

— Кто же все-таки победил — вы или они?

— По-моему, никто не победил, — ответил Дормэс. — Во всяком случае, я теперь знаю, что не в едином хлебе спасение, но во всем, что исходит из уст господа бога… Фанатичные и ограниченные коммунисты, безразличные и поверхностные янки — не удивительно, что диктатор держит всех нас в своих руках и все мы помогаем ему творить его дело.

Даже в тридцатые годы, вопреки утвердившемуся восторженному мнению, что кино, автомобили и иллюстрированные журналы покончили с провинциализмом американских городишек, подобных Форту Бьюла, ушедшие на покой люди, вроде Дормэса, которые не могли себе позволить поехать в Европу, Флориду или Калифорнию, решительно не знали, куда деваться, и чувствовали себя такими же ненужными, как старая собака в воскресенье, когда никого из семьи нет дома. Они бродили о городу, заходили в магазины, в вестибюли гостиниц, на вокзал и бывали довольны, когда им приходилось четверть часа прождать в парикмахерской. Ни кафе, стол популярных в Европе, ни клубов, кроме сельского клуба, который посещала главным образом молодежь по вечерам!

И вот незаурядный Дормэс Джессэп, культурный человек, так же скучал в отставке, как скучал бы, вероятно, банкир Краули.

Он делал вид, что играет в гольф, но на самом деде не мог понять, какой может быть смысл в том, чтобы прерывать хорошую прогулку для отбивания палкой небольших мячей; а главное, его раздражал вид многочисленных мундиров минитменов на поле. У него не хватало апломба (которого с лихвой хватило бы у Медэри Кола), чтобы часами толкаться в вестибюле отеля «Уэссекс» и чувствовать себя при этом как дома.

Он сидел в кабинете и читал до тех пор, пока не уставали глаза. Но он с раздражением чувствовал, что его постоянное присутствие в доме раздражает Эмму и миссис Кэнди. Да! Он охотно продал бы дом и ту небольшую долю в «Информере», которую оставило ему правительство, отняв у него газету, и уехал, уехал бы немедленно к Скалистым Горам или в любое другое новое место.

Но он прекрасно понимал, что Эмма вовсе не стремится ни в какие новые места, и ясно видел, что та самая Эмма, к уютному теплу которой так приятно было возвращаться после работы, надоедала ему (да и он ей), когда ему все время приходилось торчать у нее на глазах. Вся разница была в том, что Эмма и мысли не допускала, что кто-нибудь, не будучи исчадием ада, может тяготиться присутствием своего верного супруга.

— Почему бы тебе не съездить повидать Бака или Лоринду? — предлагала она.

— Неужели ты нисколько не ревнуешь меня к Лоринде? — спрашивал он тем небрежнее, чем серьезнее хотел это знать.

Она смеялась.

— Тебя? В твоем возрасте? Как будто кто-нибудь может польститься на твою любовь!

А Лоринда вот польстилась, негодовал он и тут же ехал «повидать ее», менее обычного терзаясь своим двойственным положением.

Только раз он зашел в редакцию «Ииформера».

Штаубмейер сюда и не показывался, и было совершенно очевидно, что действительным редактором здесь был этот хитрый, неотесанный Док Итчитт, который не счел нужным ни подняться при появлении Дормэса, ни выслушать его мнение по поводу новой верстки страниц, посвященных сельской корреспонденции.

Это отступничество было труднее снести, чем грубость Шэда Ледью, потому что Шэд и раньше был по-деревенски уверен, что Дормэс глуп, как все «настоящие городские», а Док Итчитт был раньше большим ценителем и поклонником редакторского мастерства Дормэса. Шел день за днем, а Дормэс ждал. Для очень многих переворот превращается в сплошное ожидание. Это одна из причин того, что туристы редко видят что-либо за внешним спокойствием и довольством в деспотической стране. Ожидание и его родная сестра — смерть кажутся такими спокойными и довольными.