Читаем без скачивания Воспоминания. Письма - Пастернак Зинаида Николаевна

И потом усиливающаяся безысходность несносной душевной несвободы. Делаешь что-то настоящее, вкладываешь в это свою мысль, индивидуальность, ответственность и душу. На рукописи ставят отметки, ее испещряют вопросительными знаками, таращат глаза. В лучшем случае, если с сотней ограничений примут малую часть сделанного, тебе заплатят по 5 р. за строчку. А я за два дня нахлопал несколько страниц посредственнейших переводов для Литературки[268], из второстепенных латышей и грузин, без всякого труда и боли, и мне вдруг дали по 10 р. за строчку за эту дребедень. Где ж тут последовательность, что ты скажешь! Или непониманье простейших мелочей, споры разных редакций с Фединым по поводу вещей, за которые надо кланяться в пояс и говорить спасибо, а не морщить лоб и требовать исправлений. Всю эту дождливую ночь я об этом думал. Как быть, к чему стремиться и чем жертвовать? Нельзя сказать, как я жажду победы России и как никаких других желаний не знаю. Но могу ли я желать победы тупоумию и долговечности пошлости и неправды? – И когда Таня Иванова[269] утром подала мне письмо от тебя, я заплакал раньше, чем вскрыл его, я боялся известия о какой-нибудь беде с тобой или с детьми, вслед за новостью о Цветаевой и настроеньями этой осенней ночи.

Дуся моя и Лялечка. Как нежно я ни пишу тебе, всего этого недостаточно, чтобы выразить тебе, какая ты прелесть и счастье! Прости меня, что я так хмуро начал серию этих писем: я тогда еще ничего не имел от тебя, кроме упреков. Прости за горечь в словах о несчастной Марине: если я чем-нибудь виноват перед ее памятью, это не касается тебя, ты чиста как ангел перед ней, у меня же к тебе нет ничего, кроме сознанья, что ты и я одно и то же и кроме невозможности отделить тебя от меня. Спасибо тебе за умное и бодрое письмо. Ты чудный друг и большой человек. Я распорядился, чтобы начали ремонтировать квартиру, и внес в домоуп<равление> денег для этой цели. На даче у меня все вещи и книги были вынесены в чулан (в твое газоубежище). Вчера впервые перенес энциклопедический словарь назад на книжную полку. У нас в Ельне (под Смоленском) был большой успех. Если он разовьется и мы перейдем в наступление против немцев, если произойдет общий перелом к лучшему и укрепится надолго, может быть, зимой или к весне вас можно будет перевезти в Москву. Но я с Леоновым и Фединым во всяком случае до начала зимы вас увидим. Крепко обнимаю тебя и детей. Если ты чего-ниб<удь> не поймешь в письме или чем-ниб<удь> будешь недовольна, знай и помни главное: что я люблю тебя как жизнь мою и хочу жить с тобой хорошо долго, долго.

Твой Б.

<Конец сентября 1941 г. >

Милая моя мамочка!

Я пишу тебе всегда такой вздор. Как я люблю тебя! Письма же у меня такие, потому что я страшно занят мелкими заработками и вечною беготней и разъездами между развалинами городской квартиры (окна до сих пор не вставлены) и дачей. Киса, друг мой, может быть, так и будет, как ты пишешь в последнем письме (переезд в Новосибирск), но все это надо медленно и умно подготовить; осторожно, солидно и издалека. То же самое и с моим приездом. Я все к этому только и веду. Но скольких сил и забот это все еще будет стоить! Держись, насколько возможно, за детдом и столовую, за как бы то ни было ни плохо, но чем-то снабженные коллективы, умница ты моя, ты сама все это чудесно понимаешь. Обнимаю тебя, целую тебя, обнимаю тебя. Мне кажется, я смею, не гневя бога, сказать тебе до свиданья, чего не мог и не представлял себе летом.

Положенье ужасное. Пал Киев. Все стоит перед каким-то скорым, неведомым и страшным концом. Но отчего нет страха в душе моей. Отчего все увлеченнее, все с большею верой смотрю я вперед. До свиданья, ангел мой, поцелуй детей, моя Лялечка, и мужайся, может быть, скоро, в конце октября, мы будем вместе. Прости, что среди посылок иногда такая ветошь, но что мне делать.

Золотая Киса моя, пиши мне почаще. Все последнее время я в разлуке с тобой, начиная с прошлой осени, мне тебя так недостает! А в своих письмах ты себя выражаешь так полно, что это напоминает твое присутствие.

<31 декабря 1941 Чистополь>

Зиночка, нам не придется быть сегодня вместе. Мне придется полежать. Я неудобно повернулся, и у меня начинает болеть спина. Это пустяки, если захватить вовремя и дать отдых мышце. Сегодня мне от тебя ничего не нужно, тем более что все вы будете страшно заняты. Но завтра, 1-го, пожалуйста, приведи Леничку[270] ко мне после завтрака с тем, чтобы он побыл у меня до своего обеда. Если ты будешь занята, попроси, чтобы кто-ниб<удь> отвел его, м<ожет> б<ыть>, во время прогулки.

Желаю тебе начать год со счастливыми предчувствиями и благоприятными знаменьями, а в году желаю самого наилучшего: поправки Адику, успехов в занятиях Стасику, а Гаррику освобожденья[271]. Кланяйся всем в детдоме. Передай письмецо Ф<анни> П<етровне>[272]. Целую тебя.

Твой Б.

1942

<После 17 октября 1942>

Дорогая Зиночка! Когда я уезжал, я мысленно прощался с тобой и Леней на год. Теперь я не верю возможности, что скоро снова с вами увижусь. Я боюсь думать об этом счастьи.

Посылаю тебе с Бертой Яковлевной[273] папирос, а Лене шоколаду. Я заплатил за него 300 р. Мне больно, что тут нет ничего для Стасика. Может быть, уступишь ему от меня две коробки?

Договор на Антония и Клеопатру заключен[274]. Завтра отправляю тебе через Литфонд два чемодана. Не удивляйся множеству рухляди. Что делать, все пригодится для обмена.

Мой чемодан отправляется назад почти в том же виде, в каком я его сюда привез. Можешь даже не распаковывать вещей до моего приезда. Но на всякий случай посылаю тебе в конверте ключ от твоего парижского. Адикову шубу утащили вместе с лучшими из Жениных вещей. То же самое случилось бы с ней, если бы она осталась в Лаврушинском. Все уцелевшее хранится у Елены Петровны. Теплое белье и шляпу она мне купила зимою после моего отъезда.

Итак, я, по-видимому, решил возвращаться. Мне кажется, надо всеми силами стараться жить дружно, здорово и производительно, а это можно только в Чистополе, при вас. Все равно, будет ли в январе мир, как тут поговаривают (это я тебе расскажу при встрече), или же, наоборот, развитие военных действий и затяжка войны распространит угрозу на Чистополь, я хочу быть с вами и, пока будет возможно, жить тепло, хорошо питаться и хорошо работать, а если, не дай бог, это станет невозможно, разделить с вами надвигающиеся лишенья.

Вероятно, я пошлю тебе на днях по почте тысячи две-три и привезу с собой столько же или немного больше. Мне хочется устроить денежные дела так, чтобы месяца через два-три мне предстояла расплата по новому договору и чтобы расчет можно было произвести из Чистополя через Хесина[275], как в прошлом году. Мне только поставили очень короткий срок на Антония, только 4 месяца. Немирович[276] очень увлечен и торопится с постановкой. Я его должен увидеть, но перед этим хочу перечесть Антония, и все время занят квартирами, карточками, деньгами и пр.

Было бы очень хорошо, если бы, двинув вещи (деньги, м<ожет> б<ыть>, понадобятся?), ты запасла меду и масла. Совершенная фантасмагория была бы, если бы ты поручила Гросманихинскому человеку перевезти, напилить и наколоть дров для меня. Не выложить ли мне дополнительную печурку в своей комнате? Или, может быть, поставить железную? Так была бы разрешена проблема самовара, можно было бы готовить свое, и была бы достигнута хозяйственная самостоятельность на случай взятия Ленички из детдома на дом. Дело в том, что и при щедрой Вавиловской топке[277] в прошлом году в морозы было холодно при настежь открытых круглые сутки дверях, а теперь ведь, когда я ухожу, я их запираю. Я, конечно, не смею мечтать о том, чтобы это все было сделано до моего приезда, но если бы такое счастье случилось, я бы с удесятеренной энергией принялся наколачивать новые деньги.