Читаем без скачивания Полководец - Владимир Карпов

Об этой огромной и ответственной его работе я расскажу позднее, а сейчас возвращаюсь к намерению показать, что источник силы и вдохновения для Петрова был в солдатах и офицерах, которыми он командовал.

Петров в тот день расспросил меня об учебе в институте. Я рассказал о науках, которые мы изучали, о том, что в первый год моим творческим руководителем был Константин Федин, затем три года Константин Паустовский, а на выпускном курсе – Александр Чаковский, что защищал я диплом перед комиссией, возглавляемой Леонидом Соболевым.

Петров слушал меня не только внимательно, а с какой-то нескрываемой восторженностью, я чувствовал: имена писателей, которые называю, студенческая жизнь в стенах Литературного института звучали для него прямо как музыка. И это действительно было так. Иван Ефимович очень много читал, знал литературу глубоко, любил ее. Он сказал мне тогда искренно:

– Как я тебе завидую, Володя! Ты молодой и уже прошел большой путь, одна война чего стоит! Такой запас наблюдений и впечатлений очень полезен для писателя. Я вот не сумел реализовать в своей жизни небольшой, правда, но все же отпущенный мне природой дар – дар живописца. Пишу для отдыха, для души. Живопись – мое увлечение, отдохновение и радость. Жаль, что для этого приятнейшего дела у меня совсем нет времени.

Я видел картины Ивана Ефимовича, они написаны маслом и акварелью, больше пейзажи. Написаны умело, почти профессионально, что даже породило легенду, будто он учился в Строгановском училище. Однако это не подтверждается ни разговорами, которые мне довелось с ним вести, ни его автобиографией.

Тогда, в том разговоре, Петров и высказал запомнившееся мне соображение, из-за чего я, собственно, и забегаю в 1954 год:

– Не помню точно слов Льва Толстого, но смысл их в том, что русский человек особенно ярко проявляется в обстоятельствах критических, он не падает духом даже в безвыходных ситуациях, находя в себе силы преодолеть их. В боях за Одессу и Севастополь, да и в других боях, я убедился в справедливости этого наблюдения Толстого. Обрати, Володя, внимание на эту очень важную, на мой взгляд, особенность нашего национального характера. Именно в труднейших испытаниях, когда у других опускаются руки и смертная обреченность сковывает способность действовать и мыслить, у русского, а теперь советского воина словно второе дыхание открывается, он бьется до последнего вздоха и, даже погибая, своим бесстрашием наносит поражение врагу, потому что, видя эту несгибаемость, враг теряет уверенность в себе в дальнейших боях. Если ты когда-нибудь будешь писать про севастопольцев, то найдешь сотни ярких примеров, подтверждающих это. Вот хотя бы история защитников одиннадцатого дзота, или батареи Пьянзина, которая била из зениток по танкам, или вот загадочный взрыв складов, который погубил много фашистов и техники. Об этом взрыве до сих пор еще подробно не рассказано. – Иван Ефимович добро посмотрел на меня. – Я всегда помнил, фронт – это не линия на карте, а живые люди, каждый со своими особенностями, мечтами и судьбой. Тебя, Володя, на войне смерть не коснулась, но погибших не забывай, пиши о наших замечательных солдатах и офицерах, они должны навсегда остаться живыми в памяти нашего народа.

Работая над этой книгой, я разыскал слова Толстого, о которых вспоминал Иван Ефимович. Любопытно, что запомнившееся Петрову суждение содержится не в художественных текстах, а в дневнике Льва Толстого, значит, Петров знакомился с творчеством великого писателя не только по широко известным произведениям, но читал и дневники его.

В тот день генерал Петров в разговоре со мной привел три примера героизма севастопольцев. Я понимаю – он мог бы назвать еще многие другие, но, поскольку он упомянул эти, я решил разыскать живые свидетельства именно о них.

Работая в Севастополе, собирая материалы, общаясь с людьми, я постоянно ощущал «быстрое обращение крови в жилах», которое, как сказал Лев Толстой, охватывает каждого ступившего на эту священную землю. И действительно, имел я дело с людьми необыкновенными, с подвигами – прекрасными.

11-й дзот находился на высоте западнее деревни Камышлы. Теперь от дзота осталось только основание – котлован, облицованный камнями. Рядом стоит белый обелиск, на который нанесены имена защитников этого дзота. Одно имя стерто – Григорий Доля оказался жив. Вот его я и разыскал. Мы с ним приехали на это место, и я стал расспрашивать Долю о бое, который тут шел, его товарищах. Сначала я попросил его обрисовать, как выглядел дзот.

– Дзот был деревянным, сложенным из бревен, с перекрытием, имел три амбразуры – левую, центральную и правую. В центральной стоял станковый пулемет, а через боковые амбразуры мы наблюдали и вели огонь из автоматов. Нас было семь матросов: командир дзота Сергей Раенко, Дмитрий Погорелов – пулеметчик, Алексей Калюжный – тоже пулеметчик, Володя Радченко, Василий Мудрик, Иван Четвертаков, ну и я.

– Вы единственный, кто знает не только их фамилии, но и видел их живыми. Расскажите, пожалуйста, как они выглядели, опишите их внешность.

– Сергей Раенко был среднего роста, волосы светлые, голубоглазый, веселый такой парень. Очень ему морская форма шла. Дмитрий Погорелов – плотный, здоровый. Он и до войны еще был связан с морем, строил корабли в Николаеве. Алексей Калюжный высокого роста. Он кировоградский, отец его и сейчас живет в Кировограде, а сам Алексей до войны работал трактористом в колхозе. Василий Мудрик был совсем молодой, тоже высокого роста, симпатичный паренек, украинец из Горловки. Иван Четвертаков оттуда же, с Украины, приветливый, открытый, душевный парень. Радченко – веселый, подвижный, неугомонный, очень энергичный. Глаза, помню, у него были голубые. Он шахтер по профессии. Мы очень сдружились в боях, полюбили друг друга, хотя, конечно, об этом не говорили. Называли друг друга братишка. «Братишка, сделай то! Братишка, помоги, пожалуйста!» Вот так мы в этом дзоте и жили одной семьей.

– А кто был ваш самый близкий друг?

– Самым близким был Дмитрий Погорелов. Он был старше меня на год. Мы с ним особенно сошлись, никуда друг без друга. Существовал у нас такой порядок: каждый по очереди на сутки назначался бачковым. Бачковой – это тот, кто должен был в эти сутки обеспечивать дзот водой. Дело в том, что здесь, на сопке, воды-то не было и надо было ходить вниз, к ручью. А идти вниз – это значит: и на засаду можно напороться, и обстреляют тебя. Поэтому нужно было прикрывать друг друга. И вот когда я был бачковым, то всегда со мной ходил Дмитрий Погорелов. И я знал, он прикроет меня так, как это нужно. И он меня ни разу не подвел. Так же, как и я его.

– Расскажите, пожалуйста, о том, как вы отбивали генеральное наступление фашистов семнадцатого декабря.

– Мы знали, нас предупредили, что оно должно начаться в эти дни. Все подготовили заранее: воду для пулеметов, для себя, продукты, НЗ пополнили. В общем, ждали. И вот началась артиллерийская и авиационная обработка. Били беспощадно. Я начал было считать, сколько снарядов поблизости от нас разорвалось. Насчитал четыреста пятьдесят разрывов самых близких и бросил. А вообще тут все гудело, и земля не успевала осыпаться вниз после того, как ее вскидывали разрывы вверх. Ну, мы вели наблюдение через амбразуры. Ждали, что вот-вот кинутся гитлеровцы. Так оно и случилось. Мы-то не очень их боялись, поэтому подпустили поближе, чтобы бить наверняка. И когда уже их было отчетливо видно, тут и чесанули из пулемета и автоматов. Они лезли отчаянно. И вот в то время, когда мы отбивали их с фронта, они где-то справа от нас просочились по кустам и подошли вплотную. Близко подошли, стали забрасывать нас гранатами. Выскочили из блиндажа Раенко, Мудрик, Калюжный и я. Из автоматов начали отбивать наседающих фашистов. А Погорелов остался у пулемета. Он отбивал тех, которые спереди на нас лезли. Когда мы отбивались в траншее, нас все время гранатами забрасывали, мы успевали некоторые назад выбросить, а некоторые не успевали. И вот разрывами ранило Васю Мудрика в голову, потом Погорелов высунулся, хотел узнать, как у нас дела, – и его ранило. Калюжного ранило. Видим, много в кустах накопилось гитлеровцев. Погорелов вынес пулемет «максим» на открытую площадку. Ну и как следует мы из «максима» все эти кусты прочистили. В общем, удержались до ночи. По сути дела, из всего нашего отделения остались только я да Погорелов более или менее здоровыми, остальные все были ранены. Ночью мы все время прочесывали местность, и я бросал гранаты. Я здорово бросал – на пятьдесят – шестьдесят метров мог забросить. Я еще ходил по траншее и из разных мест стрелял из винтовки, чтобы показать, вроде нас много. Несмотря на ранения, никто из ребят из дзота не ушел. Так мы продержались до девятнадцатого декабря. Были уже не по одному разу ранены. Фашисты кричали нам из кустов: «Рус, сдавайся!» Но мы ж моряки, у нас закон боя – никто живым не сдается! Мы уже и ориентировку потеряли, то ли день, то ли ночь, все время взрывы, треск стрельбы. Казалось, что все время было темно. Когда подошло к тому, что мы уже понимали – наверное, нам отсюда не уйти, Алексей Калюжный вот тогда и написал записку. Теперь эта записка известна всей стране. А тогда он так в стороночке в блиндаже примостился и на обрывке бумаги своей кровью написал.