Читаем без скачивания Ветчина бедняков - Ирина Лобусова

Ее идея заключалась в том, что это имя откроет двери. Во всех случаях. Если не знают ее лично — прекрасно, перепугаются. А знают — тем лучше: откроют обязательно, понять, что хочет самозванка. Расчеты оправдались. Дверь щелкнула, открывшись. То, что они будут делать внутри, она знала еще накануне ноью. Это было так естественно и нормально, что не хотелось даже обсуждать. Именно поэтому с каким-то радостным чувством она отметила про себя жест, которым он перекинул на левое плечо свою тяжелую черную сумку, перед тем, как войти в дом. Когда железная калитка щелкнула, открываясь, они на секунду встретились глазами, и она прочла в его глазах то же самое, что было в ее душе, что и мучило, и радовало ее душу… ей хватило доли секунды, чтобы это понять. Дверь щелкнула, открывшись…. Бегом миновали мраморные ступеньки, потом — еще одну, деревянную дверь, и наконец оказались в холле из белоснежного мрамора, посреди которого из пола бил зеленоватый фонтан, а в прозрачной воде плескались золотые рыбки. То, что приближалось к ним из сводчатой арки, так же не подходило к окружающей обстановке, как дом — к Южногорску. К ним приближася низенький, лысоватый толстяк в дешевых коричневых шортах, давно утративших первоначальный вид. Толстая грудь поросла жесткими черными влосками, живот переваливался через растянутую веревку пояса, кривоватые ноги, облаченные в китайские резиновые шлепанцы, шаркали по полу, издавая неприятный звук. При их появлении он не потрудился надеть даже майку, демонстрируя презрение ко всему миру собственным жирным животом. Лицо, напоминающее кусок растопленного свиного сала, просто сияло добродушием, но глаза, спрятанные в узкие щелки жировых складок, не радовались. Они были настороже, и напоминали лезвие ножа. Розовая лысина была покрыта каплями пота. На затылке и сбоку кое-где сохранились жесткие черные волоски, но было понятно, что им тоже скоро придет конец. Подобный тип толстяка можно встретить на любом южном пляже. Он внешне выглядит достаочно безобидным, но на самом деле это не так. Она сразу же насторожилась, как-то внутренне собравшись, разглядев за показной веселостью хитрость и жестокость. Ему было около 50-ти. Она сразу поняла, что это Дэвид.

— Приветствую! Чем обязан? — толстяк пытался искриться радостью, но у него это плохо получалось, — у вас что, возникли новые проблемы? Что-то произошло?

Очевидно, Жуковскую в лицо он не знал.

— Да, — голос Артура звучал глухо, — у тебя возникли проблемы.

— мы уже заплатили! — теперь толстяк выглядел враждебно (и ей даже стало легче, когда он сбросил свою маску), — неужели вы хотите еще?

Артур сделал угрожающий шаг вперед Толстяк воздел руки вверх:

— Ладно — ладно, мы заплатим! Мы не хотим никаких проблем!

Именно тогда Артур раскрыл сумку. Она отступила на шаг назад. Артур выхватил увесистую монтировку, и со всего размаха уничтожил фонтан. Хватило одного удара: зеленоватые брызги мрамора взлетели в воздух, а толстяк пронзительно завопил. Свободной рукой Артур сжал его горло (она удивилась даже его силе) и почти поднял над землей:

— Где второй?

— Робер в городе! Он… он вернется завтра вечером!

— А ты? Имя?

— Дэвид!

— Я сказал: имя! — и сжал горло.

— Давид! — толстяк почти визжал, — Давид Исаковский! Я фотограф!

Не иностранец. Приютская Катя оказалась права.

— Где студия?

Толстяк повел их вперед. Его жирное тело тряслось как студень, и сзади это было отвратительное и жестокое зрелище. Но ей было его не жаль. Накануне ночью, положив в сумку монтировку, Артур сказал ей следующие слова:

— Что может быть прекраснее, чем секс между любящими людьми? Тайна такой любви — это тайна, хранимая небом. Она прекрасна. Но что можно сказать о кассете, на которой записано изнасилование ребенка? Мне хотелось бы убить того, кто производит такую кассету, и того, кто ее смотрит — потому, что они виновны поровну. Пусть это не законно, не терпимо и первобытно. Но мне бы хотелось их убить. Это все, что я могу сказать.

Она промолчала, но это были те же слова, которые могла бы сказать и она. На шестом курсе медина, когда проходила практику в больнице скорой помощи, где была педиатрия, ей чуть было не пришлось зашивать пятилетнюю девочку, изнасилованную и разорванную почти пополам каким-то поддонкам. Ей не пришлось зашивать. Девочка умерла до того, как к ней прикоснулись руки врача.

Безшумный лифт доставил в подвал. Толстяк провел их по какому-то коридору. Отворяя двери. Щелкнули софиты, лампы. Они находились в огромной студии, которую вполне можно было принять за настоящую киностудию. Оборудованную самой современной, дорогостоящей аппаратурой для кино и фотосъемки. В помещении никого, кроме них троих, не было. Размахнувшись, Артур ударил по какой-то камере. Вниз брызнгами посыпались пластмасса, железо, осколки стекла. Толстяк завизжал, бросился вперед. Артур ударил его по лицу монтировкой. Смял в лепешку губы, выбил все передние и несколько нижних зубов. Лицо толстяка превратилось в кровоточащую разверстую рану. И, разом прекратив визжать, он ничком повалился на пол. Артур принялся крушить аппаратуру. Он наносил удары с какой-то дикой яростью, словно разом — с обеих сторон. Бешенство его ненависти захватило ее, словно буря. Через пару минут все было кончено. Дорогостоящая аппаратура превратилась в кучу бесполезной искореженной пластмассы и разбитого стекла. Артур бросил монтировку вниз, словно она жгла ему руки. Повернулся к ней, будто оправдываясь:

— Я должен был это сделать!

Она молча пожала плечами. Он схватил толстяка за плечи и силой усадил на полу. Тот жалобно скулил, размазывая по изуроджованному лицу кровь и слезы.

— Где негативы?

Дрожащей рукой толстяк показал на металлический шкаф в углу.

— Вы храните негативы всех фотографий?

— все…

— Зачем?

— Некоторые…. Некоторые можно продать несколько раз…..

— Меня интересуют только детские снимки! Вы снимаете детей?

Толстяк безразлично кивнул.

— Веди туда! Ты понял, гнида? Все детские снимки!

Рывком поставил на ноги, стукнув для острастки по голове…. Толстяк почти пополз вперед…. Негативы на полу превратились в две огромных башни… Ей в голову пришла идея. Ыытащив из сумки фотографию (ту самую, на котрой Стасики были в костюме котят) она поднесла ее к самому лицу толстяка:

— ты их знаешь? Видел их когда — то? Ты их знаешь?

Было видно, что он пытаестя сосредоточиться:

— Нет…. Никогда не видел…

— Посмотри внимательней! — она буквально тыкала снимок ему в лицо,

— Нет… не знаю…

— Кто снимает? — Артур грозно навис над ним, — кто обычно делает снимки?

— Я…. Роббер реже… Я нисмаю чаще, чем он…

— Все равно нужно пересмотреть все негативы! — Артур повернулся к ней, — ублюдок может и не помнить!

Снова — к нему:

— Сколько вы снимаете в Южногорске?

— Два… два года…

— Здесь все за два года?

— Всё!

Толстяк словно предчувствовал новый удар, и, сжавшись, он был похож на огромную жабу. Артур вытащил из сумки моток лекопластыря. Потом толкнул его на пол и связал руки и ноги. Тот продолжал тихонько скулить. Дрожащими руками она развернула первый моток пленки… Тошнота пришла не сразу, где-то на десятой минуте… А потом, после тошноты, пришла боль. Час просмотра пленок превратился для нее в самую страшную пытку. Она чувствовала себя так, как будто ржавой пилой ее режут по живому, и никто не в силах прекратить этот кошмар. Будучи добрым человеком, человеком, умеющим ценить жизнь ребенка по роду своей деятельности, она не могла понять чудовищную степень того уничтожения и падения, которые демонстрировали эти снимки. Эти фотографии уничтоженных детей, сделанные с какой-то извращенной, дьявольской жестокостью, уничтожали все самое святое, и после их просмотра в ее душе не осталось уже ничего. Ее жег каленным железом каждый фрагмент того кошмара, который раз за разом представал перед ней. И каждый раз ей хотелось кричать. Ей так сильно хотелось кричать, что в конце концов у нее разболелось горло. Так сильно, что не могла говорить. Они контролировали друг друга. Просмотрев, она протягивала пленку ему. Вначале Артур только хмурилс. Но потом….

Одна из фотографий стала последней каплей. Фотография, изображающая секс с мертвым ребенком… Она не смогла его перехватить. Вскочив, он принялся бить толстяка по лицу. Он бил его с такой силой, что вскоре тот перестал даже выть….. Во все стороны летели брызги крови… с ужасом она попыталась перехватить его руки… Наконец ей удалось его оттащить… На лице толстяка больше нельзя было разглядеть никаких черт… Все лицо представляло собой сплошную кровавую маску с содранной кожей и синими участками обнаженных жил… Несмотря на это, он был еще жив… Проверив, что он жив, яростно обернулась к Артуру: